Ленинград-43

А у меня были очные ставки с теми, кого поймали. С Марсельцем, с Фернандо, с Легионером — и хочу верить, что не я первый заговорил, выдав всех. Слышал, что Иван был убит, пытаясь перейти границу в Швейцарию. Андре был арестован позже, уже в сорок четвертом. Про Родриго и Исабель ничего не знаю, но никогда после не слышал о них как о живых — хочу надеяться, что их не поймали, и они живут где-то, долго и счастливо. Как не вышло у меня.

Я не знаю, отчего меня не расстреляли — как всех моих товарищей. Может быть, считали более важной фигурой — если привезли в Берлин и допрашивали уже там. И каждый день я ждал смерти — ну а после пришли русские.

Блистательный Жан Марэ — это я в фильме. И полуслепой инвалид, неспособный сделать шаг без костылей — живу на пенсию от французского правительства, едва хватает на эту квартиру и чтобы не помереть с голода. И так шестнадцать лет — как закончилась война.

И Мари… Как я разыскал ее после, это отдельная история. Благодарю за всё еще одну святую женщину, Веру Аткинс.[16] Именно она вытащила меня из лагеря для «перемещенных лиц», куда я попал после репатриации от русских, находясь под подозрением, не был ли я перевербован сначала гестапо, затем НКВД. А после она же дала мне адрес Мари — перебравшись в Париж, я сразу написал ей. Это всё, что я мог сделать, ведь даже путь до продуктовой лавки давался мне с трудом. И моя Мари вернулась ко мне в сорок седьмом, и мы прожили вместе еще пять лет.

Тогда еще не умели делать хорошей пластики. Боже, что эти коновалы сделали с ее лицом! После той светской жизни, к которой она привыкла — сидеть со мной безвылазно в этой квартирке, умирая от скуки и безденежья! А я не мог дать ей того, что она заслуживает — видите, на кого я похож после гестаповских пыток? И она еще боялась, что я встречу другую, не изуродованную, и ее брошу! Кончилось тем, что она приняла яд и не проснулась. И всё было, как мы мечтали когда-то: «Вместе, пока смерть не разлучит нас». Ну, а я еще доживаю.

Вот, последняя наша хорошая фотография, сохранившаяся, несмотря на всё. Ривьера, август тридцать девятого. Мы молоды, красивы — и нет еще войны.

Лазарев Михаил Петрович. Подводная лодка «Воронеж», 14 декабря 1943.

«От диких фиордов, от гулких скал, от северных берегов. Норманнский ветер ладьи погнал, надул щиты парусов…»

Эта песня из нашего времени, запускаемая по корабельной трансляции при выходе в боевой поход (не на учения), уже стала нашей традицией. В отличие от «Растаял в далеком тумане Рыбачий…», которую сейчас, наверное, так же крутят на эсминцах, сопровождающих нас. Мы еще помним, что мы не отсюда, и хотим сохранить что-то из наших родных времен, чтобы напоминало нам о доме.

Но эта война — наша война.

Вместе выходим из Главной базы, курс на север, до изобаты триста, тут наши пути разделяются — на время. Эсминцы уходят на запад, пойдут привычным уже путем в шхерах, мимо Печенги, Киркенеса, Вадсо, Варде, Лаксэльва и до Нарвика — теперь у нас в дополнение к Печенгской и Порсангерской сформирована еще и Нарвикская ВМБ (для сухопутных поясню, что военно-морская база в данном случае — не синоним военного порта, а скорее аналог военного округа, со своей территорией ответственности и прикрепленными силами). Ну а мы, погрузившись, идем в Норвежское море, осмотрим там на предмет немецких лодок, встречаемся с эсминцами в установленной точке рандеву, и идем к острову Медвежий — встречать гостей.

Такого Мурманск, наверное, еще не видел — ну разве в восемнадцатом году, в британскую интервенцию! Но теперь они идут к нам именно как гости, как союзники — пока! Какие корабли? От американцев линкор «Массачусетс», тяжелые авианосцы «Уосп» и «Хорнет» (не те, довоенные с этими названиями, успевшие уже отличиться и погибнуть в боях на Тихом океане, а новейшие «эссексы», оба только что вступили в строй), тяжелые крейсера «Уичита» и «Канберра», легкие «Хьюстон» и «Майами», две дюжины эсминцев… и целый дивизион — восемь больших подлодок типа «Балао», эти-то какого черта здесь? От британцев — линкор «Король Эдвард», тяжелые крейсера «Норфолк», «Лондон», «Девоншир», легкие крейсера «Роялист» и «Беллона», десять эсминцев… и тоже подлодки — пять штук? Это с кем же союзники воевать собрались — у немцев, насколько нам известно, от Арктического флота в Тронхейме осталось три эсминца (и то «нарвик» всего один), пять «больших миноносцев» тип Т и всякая мелочь, внимания не заслуживающая — хотя бы потому, что ей дальности хода не хватит до маршрута союзной эскадры. Субмарины — это серьезнее, но и их в 11-й (арктической) флотилии кригсмарине, по данным разведки, осталось десятка полтора, причем новейшие «двадцать первые» не замечены вовсе — хотя могли из Германии прийти. Так ведь «лодки с лодками не воюют», не изобрели пока в этом времени противолодочных торпед?

Мы — это совсем другой разговор. И имеем приказ, переданный мне комфлота Головко, но исходящий из Москвы. Поскольку единственная в ВМФ СССР (и в этом времени вообще) атомарина подчинена непосредственно Ставке, а Северному флоту лишь оперативно придается на время конкретной операции. А значит, боевая задача, перед нами поставленная, — это дело политическое, а не просто утопить несколько боевых единиц противника.

Первое — быстро пробежаться по району, при обнаружении немцев — топить. Там, конечно, и наши силы ПЛО смотрят — но если проскочит кто, та же «двадцать первая» неучтенная? Второе — встретить союзную эскадру, на которой, как нам сообщили, следуют в Мурманск и дальше в Ленинград Рузвельт и Черчилль (да, если в будущем станут снимать кино, то выйдет не «Тегеран-43», а «Ленинград-43»). И третья задача, «полуофициальная», — присмотреть, чтобы союзники хорошо себя вели. Надеюсь, что властители не идиоты — но ведь это вполне по-английски, не война, а «ограниченный инцидент», недоразумение, силу показать, а что кого-то при этом убили, ай эм сорри, извинении примите — в диких странах вроде Занзибара такое сплошь и рядом было. Это, конечно, если их президент с премьером дружно спятили, мы всё ж не какая-нибудь Нигерия — но лучше быть параноиком, чем благодушным!

Хотя весьма вероятно, что всё это — работа на публику. Показать до переговоров, какие мы сильные — страшно, аж жуть! Ну а подлодки — читал, что в нашей истории англичане посылали свои субмарины на наш театр, «чтобы с условиями ознакомить» — наверное, на случай, если завтра воевать.

Нам, в общем, по барабану. Топить союзников нам дозволено или по получении особого на то приказа, или же если они первыми откроют по нашим огонь. Даже две «шестьдесят пятых» под этот случай в аппаратах так и лежат — родные еще торпеды, нашего времени. А чтобы контролировать правомерность наших действий, с нами идет Кириллов, без санкции которого я применить оружие по англо-американцам права не имею.

Выйдя в Норвежское море, получили сводку из штаба — немцы зашевелились! Их лодки идут из Тронхейма на северо-запад, дальнее ПЛО Нарвикской базы уже потопило две штуки, а обнаружено было больше. Так, значит, тут и наши «катюши» должны быть, ведь «дальнее ПЛО» — это самолеты обнаруживают, сообщают место, курс и скорость, а большие лодки типа К, первый дивизион, выходят на перехват, без всяких противолодочных изысков — обычными торпедами по надводной цели. Но ситуация «своя своих не познаша» нам не грозит, сигнатура «катюш» у нас записана, а нас на поверхности никто не увидит. Так что — обнаруживаем и топим.

Ничего героического не было. Похоже на отработку учебно-боевой задачи — доклад с ГАК, «контакт, пеленг, предположительно ПЛ, дизельная». Сближение, уточнение сигнатуры. И выход в атаку. Немцы шли под шнорхелем, это, может быть, и спасало их от обнаружения нашими самолетами — но в таком виде лодка мало того что слепая и глухая, так еще и сама гремит дизелем на всё море. Они обычно не замечали нас, идущих на двадцати узлах наперехват, и даже до самого последнего момента не слышали наши торпеды.

16

Зам. командира сектора Ф1 (французского) УСО. После войны добровольно взяла обязанность поиска всех пропавших без вести и уточнения судьбы погибших агентов. Увековечена Яном Флемингом в образе секретарши мистера М.