Ленинград-43

Он слушал очень внимательно. Переспрашивал, записывал что-то. Эх, придется мне после дяде Саше рапорт писать — и подробно вспоминать, а что я такого рассказала, и думать, а не принесло ли это вред? Так я, повторяю, ничего и не говорила кроме того, что здесь и так известно — ну, партизанка бывшая, устроилась сейчас в штаб. А польза точно есть — вдруг он что-то вроде «Колокола», но уже про наших партизан напишет? И весь мир будет это читать!

Ой, дура, а вдруг это не Хемингуэй был, а представившийся им какой-нибудь майор американской разведки? Ну, это проверить просто — во-первых, документы есть, сейчас же у Ленки узнаю, есть ли это имя в списках прибывших. А во-вторых, думаю, наши сумеют оперативно найти кого-то, кто знал того, настоящего, по Мадриду, и устроить встречу. И если это не он, то можно и арестовать: «Вы не тот, за кого себя выдаете», — а может, немецкий шпион?

Или другое может быть: писатель Хемингуэй настоящий, но кто-то там сообразил, что тайна людей с «Воронежа» важнее конструкции самого корабля! И кто лучше справится — правильно, не офицер морской разведки, а психолог, писатель, начинавший в свое время полицейским репортером. Не пытаться украсть чертежи, а подбивать мостики к людям — ну, вроде я ничего такого и не рассказала! Неужели он на разведку работает? Хотя могли его и просто попросить по-дружески — встретиться, побеседовать, свое мнение составить. А он мог и согласиться — союзники ведь, и ничего шпионского выяснять не надо?

Остаток дня писала отчет. Сдала дяде Саше, тот быстро просмотрел и спрятал в сейф, сказав лишь:

— Посмотрим, что из этого выйдет. Писатель Хемингуэй, по первой проверке, настоящий, действительно здесь проездом в Ленинград, аккредитован при… впрочем, тебе это знать пока рано. Но если получится, еще один канал передачи нужной нам инфы на запад развернем.

Не поблагодарил, но и не отругал — и на том спасибо!

Э. Хемингуэй. Красный снег. Роман написан в 1945, в СССР издан в 1947 (альт-ист.)

Утренний рассвет озарил черное пятно сожженной деревни, которое казалось страшным и чужеродным на фоне сверкающего розового снега. Посреди стоял совершенно седой человек и о чем-то шептал. Он уже понял, что произошло, хотя по-прежнему отказывался в это верить. Всех — и детей, и женщин, и стариков — согнали в церковь, подгоняя выстрелами. Потом подожгли и церковь, и все дома. И ушли — а он вернулся и увидел всё это. Увидел и запомнил. Они могут ходить только по дорогам, не зная леса и болот. Он может ходить там, где хочет, потому что это его край, его Родина. Их очень много, а он один. Он найдет таких же, как он, и неизвестно, кого станет больше. Они хорошо вооружены. У него тоже припрятана винтовка, есть и патроны. Они пришли убивать. Ему не впервой охотиться на обезумевших от голода и крови волков. Вместо красных флажков на снегу будет кровь — их кровь. Бог простит. А не простит — значит, не простит, придется жить с грехом на душе.[12]

И снова Анна Лазарева.

Вечером на тренировку в «Север». Три раза в неделю по полтора часа — это совсем не много, у «песцов» из учебного отряда осназа СФ побольше. Но, как сказал дядя Саша, поддержание тела в тонусе повышает общую работоспособность и укрепляет ум: «Так что считайте это не повинностью, а элементом боевой подготовки, в рабочее время и за казенный счет». Хотя занимаемся там не только мы — есть группы и для флотских, и даже для заводской молодежи (эти — добровольно, по желанию), как на довоенный Осоавиахим.

А ведь прав мистер Хемингуэй, никогда я уже той, довоенной веселой и доброй Анечкой не буду! Тогда я тоже училась: и стрелять из винтовки и нагана, и с парашютом даже прыгала — но всё это было как бы понарошку, хоть и говорили нам: «Будь готов к труду и обороне», — но не думала я, что буду убивать врагов. А теперь на тренировке мне замечания делали — не так резко, ты же своего партнера так изувечить можешь, аккуратнее, не фашист же перед тобой! Я и стараюсь, вроде получается. Удары не так страшны, никогда, наверное, у меня не получится рукой кирпичи разбивать, как сам Смоленцев показывал — а вот при проведении приема, если перестараться, сложный перелом или разрыв связок обеспечен, это на всю жизнь можно инвалидом стать!

Уход с линии атаки. Скользящий блок, сразу же переходящий в захват. Отвлекающий, расслабляющий удар. И сразу провести прием.

Уширо-тенкай, маэ-тенкай — вот не привились у нас наши названия, не выходит по-русски коротко и ясно! И тренеру привычнее — Смоленцев сильно занят был, так что большинство занятий с первым составом тех, кто сами сейчас инструкторы, вел Логачев. А у него система своя. Если у Смоленцева главное — это «комбо», связки ударов, подсечек, захватов, отрабатываемые до автоматизма, то у Логачева в основе более простые, базовые элементы, сначала удары ногами и руками, как «артподготовка», и после переход к болевому захвату прямо в стойке. Это сильно отличается от того, чему учили нас в школе, там даже стойка была скорее борцовской, фронтально, ноги широко расставлены, и руки в стороны, и схватка большей частью проходила в партере, на земле. А тут стойка под сорок пять, или даже боком, и руки по-боксерски. Причем, что ценно, движения хорошо накладываются на работу ножом, штыком, прикладом, даже против двоих-троих противников. Ну, а наша система была приспособлена к взятию языка и снятию часовых, «а других задач, чтобы без оружия, у вас и не будет, товарищи курсанты». Что правильно — если, пытаясь снять часового, махать ногами, так фриц крикнет, и всё!

Так что «северный бой», строго говоря, не является для нас оружием. Ну, если только научиться, как товарищ Смоленцев — показывал он нам, что может сделать безоружный против патруля. Две деревяшки-«ножа» из рукавов, длинный скользящий шаг с разворотом — и удары в сонную артерию, полосующим по горлу, и последнему в печень колющим, настоящим клинком пробило бы насквозь. Как нам показалось, меньше секунды времени на всё — никто из бойцов полка НКВД, игравших роль патрульных, к бою изготовиться не успел.

— Это вам урок тоже, — говорит Смоленцев, — один из вас должен на дистанции быть и готов стрелять в случае чего. Хотя, — добавил он, — я бы и тут справился, вот так… — тут он откуда-то нож достал, настоящий, не деревянный, и кинул. И нож прямо в яблочко вонзился — на деревянном щите, для того поставленном, и дистанция была шагов пять.

Ну, чтоб так научиться, десять лет тренироваться нужно! Но кое-что и мы можем. Главное же, это идеально учит в любой ситуации не зевать. Ну и конечно, это уже лично для меня и моих «стервочек», отличная физподготовка — как я прочла, в будущем у женщин это фитнес называется, для идеальной стройности фигуры. Так сказал же товарищ Сталин, что красота — это закрепленное в памяти совершенство (думаю, фантаст Ефремов что-нибудь новое еще напишет), ну а для всего живого это здоровье и способность к движению, так я понимаю, «Лезвие бритвы» прочитав.

Наконец, упали-отжались, тренировка закончена. И освобождаем зал — сейчас следующая группа придет, а «Север» не резиновый. В душ — мальчики направо, девочки налево. И — домой. Ленка с подружками направо, по Первомайской, тут наше общежитие (где мы английскому Ромео алмазы продавали) рядом совсем, рукой подать. Я тоже иногда с ними, всегда место найдется — но чаще иду в нашу квартиру, на территории «бригады строящихся кораблей» — это за западными воротами завода, за Торфяной. Четыреста метров всего пройти, через пустырь, тут уже дорожки натоптали, а кое-где и аллеи проложены, парк тут и в другой истории после войны был, и здесь намечается.

Темно уже. В прошлом году в это время снег лежал, а сейчас что-то мокрое с неба падает и навстречу летит. Ветер, как здесь говорят, «вмордувинд», довольно сильный, так в лицо и сечет. Открываю зонтик — да, вид у меня откровенно не пролетарский, а впрочем, благодаря вкусам наших потомков, поставкам от мистера шимпанзе и даже тому труду товарища Сталина, у женщин здесь военная форма и телогрейки решительно не в ходу, все стараются быть нарядными, по мере возможности. Даже обувь на мне — «берцы», сшитые уже здесь, по подобию тех, что у Смоленцева, и то отдаленно похожи на те высокие ботинки на шнуровке, какие дамы в начале века носили. А мундир я с того дня не надевала, как мой Адмирал в море ушел — если тогда я еще иногда перед его кабинетом сидела, изображая секретаршу, то сейчас меня по службе лишь свои видят, и так знающие, кто я. Его слова помню, что я как барышня серебряного века, на какую-то Лизу Боярскую похожа — это его знакомая из будущих времен? А Ленка про «барышню» услышала однажды и подхватила — хотя сама она тоже случай не упускает покрасоваться. И другие мои «стервочки», и даже заводские, на нас глядя.

12

Текст взят из романа Ольги Тониной «Алая кровь на белых крыльях». Но надеюсь, Ольга Игоревна простит меня за то, что в альт-истории я приписал ее слова Хемингуэю.