Страница 9 из 77
— Помолись хорошо, прежде чем сделаешь и пожалеешь… — прошамкала она беззубым ртом. — Кто душу отдает за камень, сам в него превратится. Juro in verba magistri[1].
Глаз старухи не было видно, но казалось, она вот-вот испепелит меня взглядом или околдует. Ой, чур меня… Ведьма! Она протянула дряблые когтистые пальцы, а я мышью припустила во дворик. Затарабанила кулаками в дверь, что было мочи. Слуга мадам Корбье впустил меня, ворча недовольно:
— Что такое? Пожар? Или гонятся за тобой?
— Нет, мсье. День добрый, — вспомнила я о вежливости. — Вот сапоги для госпожи.
Он поднялся наверх и скоро вернулся, едва я успела отдышаться. Привратник важно отсчитал монеты.
— А что за старуха от вас вышла? — осмелилась я спросить.
— Старуха? Не было никакой старухи. Вот только ты, сумасшедшая, чуть дверь не вышибла.
— Простите, мсье, — поклонилась я и с опаской заглянула в трабулу. Никого.
А вдруг снаружи поджидает?.. Я потопталась и решила: пойду к лестнице. Вот спасибо тому, кто так хитро придумал: хочешь — выходи на улицу через трабулу, а нет — шасть по ступенькам — и ты в другом переулке. В обход никакая ведьма не поспеет. Разве что на помеле.
Я заторопилась, перескакивая то тут, то там через подмерзшие лужи. Наверняка уже Нико, Жискета и Франциск с тупика Тюрке ждут меня у подъема Гургийон. Так и было. Ребята приплясывали от холода, засовывая покрасневшие пальцы под толстые шерстяные уки. Еле разыскала моих приятелей среди зевак. Каждому хотелось повидать короля. Ближе к Фурвьеру и городских стражников стало больше. Они тоже прогуливались, поигрывая дубинками. Вовсе не оттого, что хотели попугать честной народ, а чтоб согреться. Стуже все равно, какой у тебя чин.
— Святая Бландина! Нико, да у тебя уши посинели! — воскликнула я.
— Где?! Что?! — испугался Нико, ухватив себя за торчащие из-под шапки уши.
— Это потому, что матушка тебе чепец в детстве не надевала, — засмеялась я. А Франциск подхватил:
— Ах-ха-ха. Нико — длинноухий, как осел. Отморозил уши.
— Черти вас раздери, — обиделся Нико.
— Ладно, не дуйся, — захихикала я и сделала страшные глаза. — Я, между прочим, ведьму видела.
— Врешь, — выпятил губу Нико и деловито поправил поясной ремень — целый месяц его носит. Как взрослый.
Право, если б не громадные уши, Нико был бы красавцем: черноглазый, со смоляными вихрами. И я ничуть не расстроилась, когда матушка сказала, что толковали давеча о свадьбе с его родителями — такими же, как мои, кордонньерами. Они шьют сапоги, туфли и даже новомодные открытые сабо[2], которые мой отец чехвостит на все лады. Да разве он понимает?! Патины красивые, пусть и для лета только.
Мамаша Нико — славная женщина, с моей матушкой дружна. А отец — весельчак и балагур. Скоро мне стукнет двенадцать, перейду жить к ним в дом. Даже бабушка, которая, что ни слово, роняет слезы в суп, признала — родилась я в добрый час.
— Врешь, — повторил важно Нико.
— А вот и нет. Лопни мои глаза! — Я уткнула руки в боки так, что монеты звякнули в омоньерке. — В трабуле на нее наткнулась. Черная вся. С клюкой. «Журо инверба», — говорит. Да у меня волосы дыбом встали! Только привратник и спас.
— Ты уж тогда сходи в церковь. Хоть прямо сейчас, — обеспокоился Нико.
— Да ничего она не сделала. Не успела.
— Хорошо бы… — Нико шморгнул носом.
— А мы Папу не пропустим? — заволновалась я. — И свиту королевскую?
Нико коварно улыбнулся:
— Вот не дразнилась бы — я б сказал, что нашел место, откуда все видать. А так… попробуй разгляди со своего роста — только копыта лошадиные и рассмотришь.
— Ну, Нико… — Я поняла, что пошутила не вовремя. — Я больше не стану обзываться.
— Обещаешь?
— Истинный крест!
Нико зашагал по присыпанной соломой дороге, как главный. Мы еле поспевали за ним в гору. Особенно толстая Жискета — вот уж кряхтела, что та каша в горшке. Народу прибавилось: кто на улице толкается, кто из окон торчит, на крыши залезли и на крепостную стену. Гомон стоял, как на рынке у городских ворот.
И вдруг от разрушенных римских терм разлился по ледяному воздуху колокольный звон. Все замолкли на секунду, а потом принялись креститься и шапки бросать:
— Ура! Да здравствует новый Папа! Да здравствует Климент Пятый!
Отбивали колокола и в церкви Святого Иренея, и в Сен-Жюсте, и в Сен-Жане. Дружно отвечали им колокольни архиепископского замка с той стороны Соны. О, мон Дье, как же это было красиво! Будто сам воздух звенел — дзонн-дзонэ — открой рот и поймаешь звон на язык, будто снежинку. Я так и застыла на месте. Заслушалась.
Нико выдернул меня из толпы:
— Чего окаменела? Враз затопчут.
— Интересно, откуда им известно, как Папу зовут? Я вон слыхом не слыхивала, что он — Климент…
— А я почем знаю? Может, глашатай буллу читал, — пожал плечами Нико и пнул хряка, что семенил впереди.
— Давайте здесь останемся, — заныла Жискета, которой надоело бегать.
Я обернулась и увидела поодаль ту старуху в черном. Она стояла посреди дороги, будто все равно ей было: что король, что Папа…. Стояла и сучила что-то противными своими пальцами.
— Ой, она… Пошли, Нико! — взвизгнула я и побежала пуще всех к тупику Тюрке.
Мы юркнули в прощелок между старым домом и деревянной стеной. А Жискета осталась на улице — лень вперед нее родилась. Франциск первым взобрался по торчащим балкам. Мы следом. Я за сучок зацепилась, чуть котту не порвала. Но зато, когда мы устроились на здоровенной балке, от восторга я захлопала в ладоши — вот он, Гургийон, ровной полоской вымощенный с холма, а дальше — крыши-крыши-крыши, красные, рыжеватые, и зеленая полоска Соны за деревьями.
— Гляди! — заорал Нико.
Вверху, у домов, на которые указывал его чумазый палец, появились монахи в серых рясах. Чинно, не торопясь, они шли распевая псалмы. И не холодно им… Позади развевались яркие флаги, блестели копья конницы. Сердце мое заколотилось.
Раздался ропот и гул — то стражники начали дубинками люд разгонять:
— Дорогу королю! Дорогу его святейшеству! Эй, остолоп, куда прешь? Посторонись, бастард…
И народ полез во все дыры, от дубинок подальше, давил, ойкал, чертыхался. Словно живые ручьи в паводок, стекались горожане к нашей стене. Сзади, сбоку, снизу — она аж накренилась. Вот дурачье!
Я наклонилась рассмотреть, что там происходит, и снова будто чаном мерзлой воды окатили меня — та страшная старуха околачивалась на повороте в тупик. Точно она — вон клюка кривая и редина на все лицо. Я вжалась обратно — авось не заметит — и прошептала:
— Нико, там ведьма…
Но тот меня не слышал. Привстав, они с Франциском уже высмотрели рыцарей и перекрикивались друг с другом:
— Уф, раскопать бы клад из золотых ливров, чтоб хватило на кольчатую котту, на брэ, меч и нагрудник!
— Вот дурак… и пешком бы ходил? Да какой с тебя рыцарь?
— Я б много нашел… И купил бы все, — с жаром мечтал Нико. — Даже лошадь. И седло расписное.
— Зачем тебе?
— Поехал бы к сарацинам — драконов убивать.
В горле сжалось: ах, он какой! Еще поженить нас не успели, а он уже собирается дать деру. И до тебя, Клементина Бернадетт, ему и дела нет… Ну и жених!
Беф, как я разозлилась! Так бы и дала по голове этому простофиле! По ушам его ослиным. Святая Бландина! Теперь мне и старуха была нипочем, и разудалые наглецы, что вскарабкались к нам на стену, и мороз.
Монахи прошли мимо нас. За ними неторопливо проследовали суровые рыцари на лошадях. Те фыркали, выпуская из ноздрей парок, и тяжелыми копытами переступали по брусчатке. Вот они: и шлемы, и синие мантии — протяни руку, дотронься. Но я и думать забыла о попонах и тканях. Внутри все кипело. Я бесилась и повторяла: «Сама найду золота, а лучше — каменьев драгоценных, выйду замуж за купца или начальника стражи, а тебя, голодранца, на порог не пущу. Найду — и все. Лишь бы тебе неповадно было!» Так я и не заметила, как поверила: будет у меня сокровище — а хоть бы и диамант с кулак величиной. Лопни мои глаза!
1
Клянусь словами учителя (лат.).
2
Обувь без пяток.