Лукреция Борджиа

Его богохульство пугало Лукрецию. Она торопливо крестилась и говорила, что нехорошо так отзываться о святой церкви. Святые, или, возможно, сам святой дух могут рассердиться и наказать его. Она говорила ему о своем страхе за него – но только для того, чтобы дать ему возможность ее успокаивать, тогда он снова превращался в великого Чезаре, бесстрашного и сильного, а она оставалась маленькой Лукрецией, той, которую он призван защищать и оберегать.

И иногда ей удавалось заставить его забыть о Джованни. Иногда они смеялись, вспоминали о своих забавах в Кампо–ди–Фьоре. Они постоянно обменивались клятвами вечной любви – что бы с ними ни случилось.

Но все же в эти первые месяцы детям казалось, что они – всего лишь маленькие узники.

Родриго навещал их и здесь.

Поначалу Чезаре просил отпустить их домой, но Родриго, любящий отец, умел проявлять твердость, когда считал, что действует во благо детей.

– Мои милые малыши, – говорил он, – в доме матери вы жили совсем как вольные птахи. Но это пристойно для маленьких детей, а не для больших. К тому же дом вашей матери весьма скромен, а вас ожидает великое будущее. Доверьтесь мне, я знаю, что лучше для вас обоих.

И Чезаре знал, что, когда лицо отца становилось твердым, спорить и молить не имело смысла. Следовало подчиняться.

– Очень скоро, – говорил ему Родриго, – ты покинешь и этот дом. Ты отправишься в университет. Там тебя ждет настоящая вольница, сын мой, но сначала ты должен научиться вести себя достойно человека благородного, и та строгая дисциплина, с которой ты столкнулся здесь, необходима для того, чтобы ты стал достойным своего будущего. Наберись терпения. Тем более, что это ненадолго.

И Чезаре успокаивался.

Главу дома Орсини звали Вирджинио, это был один из великих воинов Италии, и, когда он появлялся на холме Джордано, дворец превращался в военный лагерь. Вирджинио раздавал приказы направо и налево, и слуги со служанками сновали еще быстрее, боясь заслужить недовольство славного командира.

Как ни странно, Чезаре, мечтавший стать солдатом, не возражал против такого правления, и впервые в жизни Лукреция увидела, что брат склонен подчиниться чьей–то воле.

Чезаре ходил за Вирджинио по пятам, стараясь держаться по–солдатски прямо, и Вирджинио наблюдал за ним, пряча улыбку. Он часто заходил в зал, где обнаженный по пояс Чезаре учился бороться с лучшими итальянскими учителями борьбы. Мальчик прекрасно себя проявлял.

– И этого мальчика собираются отдать церкви! – говорил Вирджинио Адриане и ее мужу Лудовико. – Да он создан для воинской карьеры!

Адриана ответила:

– Карьера в церкви дает гораздо больше выгод, чем карьера на поле брани, дорогой мой Вирджинио.

– Но из него никогда не получится прелата! Это ужасно! О чем Родриго Борджа думает?

– О своем будущем… И о будущем всех Борджа. Уверяю тебя, этому мальчику суждено стать Папой. По крайней мере, именно это задумал для него Родриго.

Вирджинио по–солдатски ругался, ставил перед мальчиком все более трудные задачи, кричал на него, бранился, но Чезаре все сносил терпеливо. Он мечтал стать великим воином. Вирджинио одобрял его устремления, более того, он хотел бы, чтобы этот мальчик был его сыном.

Вот почему в этот год жизнь казалась Чезаре более–менее сносной, а Лукреция, видя, что брат смирился с новыми условиями, тоже с ними примирилась.

Но в конце года Чезаре покинул дворец Орсини и отправился в Перуджу, и Лукреция горько оплакивала свое одиночество. А затем вдруг поняла, что без Чезаре она чувствует себя свободнее, что с нее спало какое–то напряжение. Она обнаружила, что вполне может думать о себе безотносительно к Чезаре.

Лукреция становилась старше и пренебрегать ее религиозным воспитанием больше было недопустимо, поскольку оно составляло основу образования всех итальянок благородного сословия. Многих отправляли для этого в монастырь, и Родриго долго размышлял и подыскивал подходящий, поскольку поведение девочек в монастырских школах не отличалось безупречностью и отец предпочитал Лукрецию от подобных соблазнов оградить. Колонна посылали своих дочерей в Сан–Сильвестро в Капите, монастыри Санта Мария Нуово и Сан–Систо представлялись Родриго не худшими, поэтому он решил отдать Лукрецию в Сан–Систо, что на Аппиевой дороге. Но жила она там не постоянно и время от времени возвращалась на холм Джордано, чтобы заниматься языками – испанским, греческим и латынью, а также живописью, музыкой и вышивкой.

Родриго говорил Адриане, что совсем необязательно, чтобы его доченька превратилась в мегеру (это слово в те времена означало просто «образованная женщина»). С нее вполне хватит образования, которое сделает ее интересной собеседницей для него самого. Но очень важно, чтобы она научилась хорошим манерам, приличествующим девушке благородного происхождения, и могла достойно вести себя в окружении королей и принцев, а главное – скромности и еще раз скромности. Присущие ей спокойствие и безмятежность, ее грациозность проявлялись уже в семь лет, когда начался курс обучения; Родриго хотел бы, чтобы эти ее качества сохранились, поскольку он видел, что девочка день ото дня становится все краше, и его планы на ее счет тоже день ото дня становились все амбициознее.

Монахини Сан–Систо быстро полюбили свою новую воспитанницу, и не только потому, что она была хороша собою и прекрасно себя вела, но еще и потому, что в ней жило желание всем сделать приятное и со всеми подружиться. К тому же до них доносились слухи, что на самом деле она – дочь могущественного Родриго Борджа, самого богатого из кардиналов, который, как поговаривали в высших кругах церкви, имел все шансы когда–нибудь стать Папой.

Через три года после переезда Лукреции на холм Джордано, Лудовико, муж Адрианы, умер, и замок погрузился в траур. Адриана закрыла лицо черной вуалью и стала проводить еще больше времени со своими священниками. Какая же Адриана благородная, хорошая женщина! – думала Лукреция.

Однажды, в очередной раз вернувшись в замок из монастыря, Лукреция сидела за обеденным столом с Адрианой и Орсино и с сочувствием наблюдала за трапезой – они с Орсино ели на серебре, а Адриана, оплакивавшая свою вдовью долю, – с простых глиняных тарелок.

Лукреция наклонилась над столешницей, сделанной из мрамора и украшенной ценными породами дерева, и сказала:

– Дорогая мадонна Адриана, я понимаю, как вы страдаете, вы ведь овдовели. Моя мама тоже очень страдала, когда умер Джорджо ди Кроче, она плакала, жаловалась на то, что несчастна, но со временем почувствовала себя лучше.

Адриана поправила струившуюся по плечам длинную черную вуаль.

– Я не стану говорить о своей тоске и печали, – сказала она. – В Испании считается признаком дурного тона показывать свое горе всему свету.

– Но мы – Орсино и я – не весь свет, – не отставала Лукреция. – А мама…

– Твоя мать – итальянка. И будет лучше, если ты забудешь о своем итальянском происхождении. В Испании считается уместным делить с другими свою радость, потому что тогда ты даешь человеку что–то, что принесет ему добро. Делить же горе нельзя, потому что ты перекладываешь на плечи другого свою ношу, а испанцы слишком горды, чтобы просить об одолжении или помощи.

И вопрос был закрыт. Лукреция покраснела и уставилась в тарелку. Она поняла, что ей еще слишком многому предстоит научиться. Она чувствовала себя неловко, жалела о том, что затеяла этот разговор, и взглянула на Орсино, чтобы найти в нем поддержку. Но он на нее не смотрел. Орсино был одним из немногих, кого не приводили в восхищение ни ее золотые волосы, ни хорошенькое личико. Он обращал на нее столько же внимания, сколько на богато разукрашенные кресла в официальных покоях дворца.

Адриана же казалась совершенно спокойной, и Лукреция испугалась, что она так и не научится не разочаровывать эту прекрасную женщину, всегда стремящуюся поступать правильно.

Вечером того же дня, когда они с Адрианой сидели за вышивкой алтарного покрывала, Адриана произнесла: