Лукреция Борджиа

Чезаре совсем не думал ни о Санче, ни о своем брате Джованни – его сейчас интересовал другой Джованни, Сфорца, он строил планы и думал о том, как претворить их в действие. К тому же сейчас рядом с Чезаре была Лукреция, а его страсть к Санче не шла ни в какое сравнение с любовью к младшей сестре.

Но и сейчас на него частенько накатывали приступы гнева – вовсе не из–за Санчи с Джованни Борджа, а при мысли о том, как Лукреция жила с Джованни Сфорца.

– Лукреция, малышка, – спрашивал он, – ты любишь карнавалы?

– О, да, братец. Я всегда их любила! Разве ты не помнишь, как мы наблюдали за процессиями с балкона материнского дома, как завидовали гулякам?

– Я помню, как ты хлопала в ладошки и танцевала на балконе.

– А порой ты брал меня на руки, чтобы я могла получше все разглядеть.

– У нас много приятных общих воспоминаний, и, когда я думаю о том, что нам приходилось разлучаться, я готов убить тех, кто повинен в разлуках.

– Ой, Чезаре, пожалуйста, в такой веселый вечер не надо говорить о грустном!

– Но именно в такие вечера я и думаю о разлуках… Этот твой муженек нарочно не хотел тебя к нам привозить.

Она улыбнулась:

– Но он – владетель Пезаро, и у него есть свои обязанности.

– А как ты думаешь: скоро ли он потащит тебя назад в Пезаро?

– Я думаю, он ждет не дождется дня, когда сможет уехать домой.

– И ты тоже хочешь нас покинуть?

– Чезаре! Да как ты можешь такое говорить? Неужели ты не понимаешь, что я так по вас тоскую, что никогда не буду счастлива от вас вдалеке?

Он перевел дух:

– Да, вот именно это я и хотел от тебя услышать! – он обнял ее за плечи и притянул к себе. – Дорогая сестричка, – прошептал он, – не бойся. Еще немного, и ты освободишься от этого человека.

– Чезаре? – удивленно переспросила она.

Танец, музыка взволновали его. Он чувствовал необыкновенную нежность к сестре, и в этой нежности на время растворилась ненависть к Санче и брату. Он жаждал укрыть Лукрецию от всех невзгод, и, предполагая, что она так же, как и он, и их отец, презирает своего муженька, не мог удержаться, чтобы не намекнуть на ее скорую свободу.

– Ждать осталось недолго, сестренка.

– Развод? – она даже задохнулась.

– Развод! Святая церковь против разводов. Не бойся, Лукреция, есть другие способы избавиться от нежелательного супруга.

– Неужели ты!.. – воскликнула она.

– Тише, тише. Дорогая моя, не стоит говорить о таких вещах на улице. У меня есть свои планы по поводу твоего супруга, и я обещаю: к следующему карнавалу ты уже забудешь о том, что он когда–то существовал. Разве эта мысль не радует тебя?

Лукреции даже стало дурно от ужаса. Она не любила Джованни Сфорца, но пыталась полюбить. Там, в Пезаро, она изо всех сил старалась быть для него хорошей женой, и нельзя сказать, чтобы это ей не нравилось. Да, он не из тех любовников, о которых можно было бы мечтать, но все же он – ее муж. У него есть свои чувства, свои стремления, и если он жалел себя, то и она жалела его тоже. Ведь ему так часто не везло!

– Чезаре, – начала она, – я боюсь…

Он прижался губами к ее ушку:

– За нами наблюдают. Мы не танцуем с другими, а следовало бы. Я приду к тебе завтра утром, позаботься, чтобы за нами не подслушивали и не подглядывали. И тогда все тебе объясню.

Лукреция молча кивнула.

Она начала танцевать, но без веселья. Слова Чезаре стояли у нее в ушах: они собираются убить Джованни Сфорца, сказала она себе.

В эту ночь она ни на минуту не сомкнула глаз.

Никогда еще в жизни она так остро не чувствовала своей связи с семьей, и никогда еще ей не приходилось принимать такие важные решения.

Она считала, что должна хранить безоговорочную верность отцу и брату. Предать их доверие? Это непростительно. Но в то же время разве может она стоять в сторонке и наблюдать, как они убивают ее мужа?

И тут Лукреция обнаружила, что у нее есть совесть.

Она хорошо понимала, что еще слишком молода и неопытна в житейских делах. Она понимала, что, подобно отцу, жаждет гармонии и покоя, но, в отличие от него, она не была готова идти на все только ради этого. Она не любила Сфорца и понимала, что не очень–то будет по нему тосковать, исчезни он из ее жизни, но ее ужасала мысль о том, что его ждет смерть – мучительная или даже безболезненная, – а она будет среди тех, кто погубил его. Если она его не предупредит.

Перед ней стоял выбор: либо хранить верность отцу и брату и дать Сфорца умереть, либо предупредить Сфорца и предать семью.

Какое страшное решение! Все существо ее протестовало против необходимости его принятия.

Убийство! Она не желала иметь с этим ничего общего.

Если я дам ему умереть, воспоминание об этом будет преследовать меня всю жизнь, думала она.

Но если она предаст Чезаре и отца?! Они никогда больше не будут ей доверять, она лишится той любви и тепла, которые окружали ее всю жизнь.

Она лежала на постели, без конца прокручивая в уме все эти вопросы, вставала, подходила к образу Мадонны, становилась на колени и молилась.

Помощи ждать не от кого. Это должно быть ее собственное решение.

Утром Чезаре в подробностях посвятит ее в свои планы, и она знала, что до этого все же должна прийти к какому–то выводу.

Она послала одну из своих женщин за камердинером мужа, Джакомино.

Какой красивый юноша, думала она, глядя на Джакомино, сразу видно, что он честен и бесконечно предан Сфорца.

– Джакомино, – начала Лукреция, – я должна с тобой кое о чем поговорить.

Лукреция увидела, что в глазах юноши вспыхнула тревога. Он не сомневался, что госпожа находила его привлекательным – многие женщины так считали, и потому он забеспокоился. Он ведь не понимал, какую на самом деле ей предстоит выполнить задачу…

– Ты бы хотел вернуться в Пезаро, Джакомино?

– Я счастлив быть там, где находится мой хозяин, мадонна.

– А если бы тебе пришлось выбирать самому?

– Пезаро – мой дом, мадонна, а каждый человек любит свой дом.

Она кивнула и продолжала разговор о Пезаро. Она лихорадочно размышляла: он растерян, этот добрый Джакомино, и я должна продолжать говорить, даже если он решит, что я вздумала сделать его своим любовником.

Она указала ему на стул, он сел. С каждой минутой он становился все растеряннее, на него было жалко смотреть: он наверняка уже думал о том, что из преданности хозяину ему придется отказать этой прекрасной женщине, которая собиралась себя ему предложить. Но наконец она услышала шаги, которых ждала всю ночь и, почувствовав немыслимое облегчение, вскочила:

– Джакомино, сюда идет мой брат!

– Мне надо уходить, мадонна!

– Подожди. Если ты уйдешь через дверь, брат заметит тебя, а ему не понравится, что ты был здесь.

Боже, как же все боялись Чезаре! Джакомино даже побледнел от страха.

– О, мадонна, так что же мне делать?

– Я тебя спрячу. Быстро! Стань здесь, за шторой, тебя никто не увидит. Только стой тихонько, хорошо? Молю тебя, замри, потому что если брат обнаружит тебя в моих апартаментах…

– Я буду тихим, как мышка, мадонна.

– Да у тебя зубы стучат! Вижу, ты отлично понимаешь, в какую опасную ситуацию попал. Брат не любит, когда я принимаю у себя молодых людей. О, Джакомино, будь осторожен!

Говоря это, она подталкивала его к шторе. Затем расправила складки и с удовлетворением оглядела результаты своей работы: камердинера не было видно совсем.

Затем она поспешила к креслу и уселась в него с видом притворного внимания.

– Лукреция, дорогая моя, – объявил, входя в комнату Чезаре, – я вижу, ты подготовилась к нашей встрече и сделала так, что мы одни.

– Да, Чезаре. Так что ты хочешь мне сообщить?

– Вчера на улице об этом слишком опасно было говорить, сестренка, – он подошел к окну и выглянул. – А, празднества все продолжаются… Мимы, маски… Джованни Сфорца сейчас на улице или по–прежнему сидит взаперти и тоскует о своем драгоценном Пезаро?

– Тоскует о Пезаро.