Свет в окне

Все чаще в окнах появлялся конкурент абажуру – мерцающий голубоватый свет телевизора. Олька телевизор не любила, и не потому, что у них телевизора не было, а просто он казался ей унылым по сравнению с цветными диафильмами, не говоря о настоящих окнах, о которых никому и никогда не рассказывала.

Она растягивала дорогу домой изо всех сил и основательно замерзла. Оставался один квартал. Все внутри словно сжалось в плотный ком, как плотный тяжелый снежок. Так происходило всякий раз, когда она приближалась к дому; от этого становилось еще холоднее.

Теперь светились почти все окна в домах, но Олька скользила по ним глазами и механически считала елки, сбиваясь со счета, думая о другом, и только задержала взгляд на окне, напоминавшем бабушкино – так плотно подоконник был уставлен комнатными цветами. В здании напротив, где находилось транспортное управление, не было ни занавесок, ни абажуров, ни елок, а только мелькали фигуры людей, которые управляли транспортом.

Вот и дом. К парадному ведут две ступеньки. Нижняя похожа на оттопыренную нижнюю губу с поперечным шрамом посредине. Теперь главное – не задерживаться: вперед, мимо зеркала – зачем-то поправила шапочку, хотя сейчас снимать, – вторая дверь, квартира № 11. Очень хотелось согреться, и чтобы Сержанта не было дома.

Однако квартира № 11 встретила такими новостями, что ни мать, ни Сержант не стали пилить ее за позднее возвращение и, похоже, забыли про табель.

И не удивительно: пришло письмо от матери Сержанта!

Такие истории описывались в газетах, о них рассказывали по радио: люди, потерявшиеся во время войны, находили друг друга. Мужчина-диктор говорил мягко и задушевно, а потом в микрофон врывался заполошный, растерянный женский голос: «…я уже потеряла всякую надежду».

Таисия с мужем сидели за столом, выхватывая друг у друга из рук листок; рядом лежал разорванный конверт. Ленечка медленно перекапывал в тарелке манную кашу. Самое время было «заткнуться в угол», что Олька и сделала, тем более что «Отверженных» пора было возвращать в библиотеку.

– Нет, с ума сойти, честное слово! С ума сойти! – восклицала Таечка.

Убедившись, что это относится не к ней, Олька пыталась вернуться к «Отверженным», но читать не получалось. Это не радиопередача – это происходит прямо здесь, уже произошло, потому что пришло письмо из Кременчуга, так всех взбудоражившее, что мать повторяла свое «с ума сойти», а Сержант сидел с глупой растерянной улыбкой.

…Было от чего сойти с ума, но такое редко происходит с людьми от радости. А вот как женщина, отлучившаяся на вокзале за кипятком, не сошла с ума, когда вернулась с этим чертовым кипятком и нашла у вагона с эвакуированными только дочку, а пятилетнего сынишки нигде не было? Как она не бросила чайник, не завыла, не кинулась его искать, волоча за собой ревущую девчонку, всего-то шести лет от роду, как она не сошла с ума от горя?.. Или так все и было: завыла, метнулась искать по всему вокзалу и наверняка упустила свой поезд? А что было дальше, приоткрылось только сейчас, хотя продолжалось двадцать лет.

«Я, Володенька, еще проклятая война не кончилась, как во все детские дома писать стала. Что пять лет, мол, тебе было, и с какого вокзала ты потерялся. Фамилия, говорю, ему Лазаревич, и что ты знал, как тебя зовут, и маму, и сестричку Мусю – помнишь Мусю, Володенька? Тебе сейчас двадцать шесть, а Мусенька на год тебя старше… Мы ведь не знаем даже, как ты сейчас выглядишь, а маленький на папу был похож. И в каждый детдом я твои детские фотокарточки отсылала…»

Шла в фотоателье, доставала из сумки старую фотокарточку с обломанными уголками, просила – в который раз! – переснять. И рассылала, рассылала, рассылала. Наверное, приходила в одно и то же место, где приемщица давно ее знала и ни о чем не спрашивала: выписывала квитанцию и засовывала драгоценную фотокарточку в ящик. Сколько таких квитанций скопилось? Ведь она их не выбрасывала, суеверная женщина, не могла выбросить.

«Потом, Володенька, я про Ташкент узнала, что тебя в тамошний детдом отправили. Приезжаю, а мне говорят: у нас, мамаша, двое было: один Лазуркович по фамилии, а другой Лазаревич, как вы запрашивали. Что вокзал донецкий, нам ничего не дает, потому как детей к нам из распределителя присылают. У меня, Володенька, сердце зашлось, а тут бумагу приносят, что Лазаревич Владимир окончил семилетку и что тебя отправили в музыкальное училище: талант у тебя к музыке. Фотографию мне заведующая показала, у ней под стеклом лежит. Я смотрю, а слезы так на стекло и капают, так и капают; не вижу ничего. Узнала тебя сразу: какой же ты красивый, Володенька, и вылитый папа».

Все это время Олька сидела неподвижно, но в этот момент чуть не расхохоталась. Сержант – красивый! Она незаметно посмотрела на сидящих и вздрогнула: Сержант плакал. Обильные слезы лились по беспомощному покрасневшему лицу, он собирал их пальцами в уголках глаз, словно пытаясь вдавить обратно, но слезы продолжали течь и неслышно падали на скатерть. «Как у той… как у его матери, когда на стекло», – Олька опустила глаза в книгу: «ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Последствия торжества». Мужчина за столом всхлипывал громко, как ребенок; потом закашлялся, с сипеньем и хлюпаньем, всегда сопровождающими приступ кашля, и быстро вышел, жадно хватая воздух открытым ртом.

Ленечка захныкал.

– Дай мама поцелует, – рассеянно сказала Таечка. – Ты почему кашу не доел?

И повернувшись к дочери, спросила:

– Ну, как тебе нравится? Вот-вот приедет, как только напишем ответ.

– Кто приедет?

– Ну кто. Родственница у нас объявилась, ты же слышала. Вот, прислала, – она вытащила из конверта и протянула фотографию.

Олька всмотрелась в худое морщинистое лицо.

– Как ее зовут? – спросила осторожно.

– Дора, – мать пожала плечами. – Будешь называть ее «бабушка Дора». Сколько времени? – спохватилась и посмотрела на часы. – Седьмой час; хорошо бы к Танте съездить посоветоваться. Куда эту Дору класть, ума не приложу, сами с трудом умещаемся. Ты собирайся пока и Лешку одевай, поедете с нами.

Из коридора доносился воющий кашель, но интервалы между спазмами становились длиннее, приступ утихал.

В наглухо застегнутой шинели и надвинутой на лоб ушанке, Сержант в такси совсем не был похож на плачущего человека за столом, и девочке представилось на миг, что тот, плачущий, остался у стола, а в такси сидит обыкновенный Сержант, которого она привыкла видеть каждый день.

Когда приехали к крестным, в прихожей началась радостная суматоха. Тоня упрекала за редкие приходы и тут же извинялась за скромное угощение: «У нас пост». Таечка значительно объявила: «Мы по делу», что вызвало веселые шутки, но Тоня встревожилась, не подавая виду. Вскоре все расселись вокруг стола – все, кроме Ленечки, который замер при виде высокой наряженной елки. Олька присела было к столу, а потом, тихонько соскользнув со стула, умостилась в кресле, где принялась за «Отверженных».

Она привыкла, что в затруднительных ситуациях все родные приходят сюда, в этот дом. Крестные жили не там и не так, как остальные члены некогда обширной семьи: у них была просторная квартира, и не на «форштадте», а в самом центре. В квартире были все удобства, много места и паркетные полы, но все это не мешало отношениям с другими – наоборот, позволяло помочь, а порой и дать прибежище менее благополучным родственникам. Тоня была крестной матерью всех своих немалочисленных племянников, а затем, по инерции или традиции, внуков своей старшей сестры и братьев; Федор Федорович неизменно был крестным отцом.

– Лелечка, – повернулся он к Ольке, – принеси мне, детка, очки из кабинета, я на письменном столе оставил.

В кабинете многое изменилось. Теперь здесь находился телевизор, а на том месте, где когда-то стояла кровать – последняя кровать Олькиной прабабки, – теперь была широкая тахта. Что-то еще изменилось. Девочка внимательно огляделась. Кушетка! Исчезла кушетка, на которой любил отдыхать крестный. Как часто ей снилась эта комната, с чужими старухами, сидящими в ряд на белой кровати!..

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.