Простое море

— Пущу... Она не замужем?

— Пока свободна.

— И то слава богу. Так привозите ее сюда.

— Не могу.

— Почему?

— Как говорят воробьи, надо сначала свить гнездо, а потом уже откладывать яйца.

— С такой философией вы еще долго не женитесь.

— До вашего возраста?

— У меня другое...

В природе наступила тишина. Стих ветер, разошлись по домам люди, застыли портовые краны. С черного неба сыпался мелкий аккуратный снежок.

На палубе «Градуса» не было никого, кроме вахтенного матроса Блюменфельда. Капитан и старпом поднялись по трапу.

— Как дела? — по привычке спросил старпом у вахтенного.

— Хорошо, — ответил Абрам. — Второй помощник ушел на берег и просил вам не говорить... Доктор опять наклюкался.

— Правда?

— Правда.

— Где он сейчас?

— В салоне. Рассказывает боцману и Насте, как он на острове операцию делал. Говорит, что у него золотые руки. Те над ним смеются, а он не видит... Жалко его. Вы ему скажите, чтобы он спать шел.

— Ну, а теперь что делать? — спросил капитан, когда они со старпомом зашли в коридор кормовых кают.

— У вас поднимется рука его выгнать? — ехидно спросил старпом.

— Вы не спрашивали у Бакланова, сколько тот ему спирта подарил?

— Не спрашивал. Какая разница?

Капитан поморщился.

— Не надо так строго... Ладно, сходите, пошлите его спать. Сделайте ему отеческое внушение, — может быть, пройдет...

— Попробую, — зло сказал старпом. — Только боюсь, отеческого не получится. Терпеть не могу пьяных — пусть даже с золотыми руками.

Около полудня «Градус» подошел к Вороньей скале. Это был невысокий, гладко облизанный волнами камень, торчащий среди пустынного моря, вдали от берегов и островов. На нем стояла ажурная пирамидальная ферма с фонарем наверху — светящийся знак, предупреждающий об опасности проходящие мимо суда. Погода была тихой, и «Градус» стал на якорь в ста метрах от Вороньей скалы.

— Каждую весну приходится знак восстанавливать. Сколько мороки с ним — ужас, — сказал Гаврилов, появившийся на мостике, как только раздался лязг якорцепи.

— А что? Льдом срезает? — поинтересовался старпом.

— Начисто, — подтвердил Гаврилов. — Голая плешь остается. Потому и фонарь приходится снимать. Ферма — черт с ней, она копейки стоит, а фонарю десять тысяч цена. Такую сумму, конечно, жалко. Вы сейчас пойдете на скалу, так побольше всякого вервия с собой наберите, чтобы люди обвязались. А то там сплошной каток. Съедет моряк в воду — и каюк, не вылезет обратно. Фонарь сверху спускайте на концах, а не просто так. Осторожно, не побейте линзы. Там еще стоят шесть ацетиленовых баллонов — их тоже заберите. Вещь подотчетная, списать трудно.

— Не забудем, — кивнул старпом. — Мне только неясно, за что на этой лысине можно мотобот зацепить?

Гаврилов взял бинокль, внимательно осмотрел скалу, потом протянул бинокль старпому.

— Посмотрите, — сказал он. — Там есть небольшая трещина, в нее забито два железных штыря. Кого половчее пустите на берег, чтобы он зацепил фалинь за штырь. Да, чуть не забыл: у вас песку много?

— Кое-что есть.

— Возьмите с собой ведра два. Иначе вам на четвереньках ползать придется.

— Хорошая идея, — сказал старпом и пошел к мотоботу, приготовленному к спуску.

Васька Ломакин выскочил на берег, поскользнулся, съехал назад, черпнул сапогами воду и, подпертый под зад вальком весла, полез на скалу, цепляясь за лед руками, ногами, всем телом. Он дополз до толстого ржавого штыря, вбитого в камень, зацепился за него и встал во весь рост. Потом поймал брошенный с бота фалинь и надел его огоном на штырь. Боцман, старпом и Блюменфельд впряглись в фалинь, затянули мотобот на камни и выбрались на скалу. Они вместе пошли на макушку скалы, к знаку, посыпая лед песком. Подойдя к ферме, вынули из гнезд ацетиленовые баллоны и по одному спустили их на бросательных концах к воде. После этого боцман с Ломакиным забрались на шестиметровую ферму, отсоединили от фонаря газопроводные трубки, отдали гайки, которыми фонарь крепился к ферме, и осторожно на двух линиях спустили тяжелый фонарь на лед. Боцман отвинтил от распределительной колодки манометр и положил его в карман.

— Вроде все забрали? — спросил Ваня Хлебов, еще раз внимательно осматривая опустевшую ферму.

— Все, — решил старпом. — Абрам, бери фонарь.

Абрам Блюменфельд легко поднял сорокакилограммовый фонарь, прижал его к животу и пошел вниз, осторожно ступая по усыпанной песком дорожке. Сзади шел Васька Ломакин и придерживал Абрама за хлястик ватника. На середине пути Васька остановился, достал папиросу и стал прикуривать. В эту минуту Абрам поскользнулся, зашатался и, резко рванувшись плечами назад, грохнулся на спину.

— Полундра! — крикнул Васька, выплюнул папиросу и кинулся к Абраму. Но было уже поздно. Блюменфельд, прижимая фонарь к животу и растопырив ноги, катился к воде.

— Держи конец! — скомандовал боцман и кинул Ваське бросательный. Васька понял, схватил конец и ринулся вслед за Абрамом. Сначала он ехал на ногах, потом упал и покатился кубарем. Боцман быстро разматывал бросательный конец.

Ломакин поймал Абрама за шиворот уже в воде. От придавленного фонарем Абрама на поверхности осталась только голова — молчащая и дико вращающая глазами. Васька оказался в воде только до пояса.

— Тащите, я его держу! — крикнул Васька. Боцман и старпом, высыпав под ноги весь оставшийся песок, вцепились в бросательный. Сначала из воды вылез Ломакин. Одной рукой он вцепился в ватник Абрама, на другой руке был намотан бросательный конец. Потом пополз Абрам все в той же позе, на спине, головой вперед, прижимающий к животу фонарь, стоимостью в десять тысяч рублей. О такой сумме Абрам знал только понаслышке. Он даже не мог себе представить, велика ли будет пачка, если сложить десять тысяч из сторублевок.

Его вывезли на тропинку. Только тут Абрам поднялся на ноги и стал, втянув голову в плечи и глядя себе под ноги.

— Эх ты, голова два уха, — сказал боцман и взял у него фонарь. — Если заболеете — головы поотрываю! — рыкнул на матросов Ваня Хлебов...

«Градус» снялся с якоря и пошел к Седлецкому острову. Этот остров был довольно велик. На нем имелся настоящий лес, а с южной стороны острова была небольшая, но глубокая гавань со стареньким деревянным пирсом, размером ровно в половину «Градуса». На этот пирс выгрузили дрова и продукты. Гаврилов не разрешал рубить лес на острове и предпочитал завозить туда готовые дрова. За время выгрузки он успел сходить на остров, проведать своих маячников.

Ломакин и Блюменфельд в работе не участвовали. Они лежали в койках, отогревались, переглядывались и смеялись над теми, кто считал их больными, — уж очень это было смешно: два самых здоровенных матроса лежат и болеют... В кубрик несколько раз заходил доктор. Тот и другой делали скучные физиономии, а Илларион Кириллович озабоченно щупал им лбы и вежливо просил показать горло. Со лбами было все в порядке. Горла тоже не вызывали опасения, и доктор уходил довольный.

— Абрам, а ты своей Маруське письма пишешь? — спросил Ломакин, когда ему до чертиков надоело читать старые «Огоньки».

— Нет, — ответил Абрам. — А чего писать?

— Написал бы, как мы плаваем, как купаемся, — Васька захихикал. — Она бы тебя больше уважать стала.

— Я же ее увижу, когда придем. Могу и так рассказать.

— Одно дело рассказать, — многозначительно промолвил Васька, — а другое дело, когда она это по почте получит. Если бы у меня девчонка была — я бы обязательно ей письма писал... Знаешь, а Писаренко своей девчонке такие письма сочиняет — задавиться можно! Он мне одно показывал. Врет напропалую: будто мы и за границу ходим, и во льдах плаваем, и в тропиках... А про себя сочинил, что он боцманом работает. Давай твоей Маруське напишем что-нибудь такое. А из Масельска пошлем.