Простое море

Каховский открывает глаза.

— В прошлом году — вас еще не было — мы снимали у Гогланда с камней одного немца. Здоровый пароходище, на три тысячи тонн. Подошли мы к нему в двадцать два часа с минутами. Тоже шторм, снег. У берега уже припай был. Он плотно сидел. Имел две пробоины. Часов пять мы его дергали в одиночку. Потом подошли два военных буксира. В общем, сняли мы его в десять утра. Потом два часа откачивали из него воду и заделывали пробоины. Немцы к тому времени ползали, как мухи по стеклу. Ни один бруса поднять не мог... Вот такая картина. Четырнадцать часов никто из нашей верхней команды не сходил с палубы. Работали как черти. Это с одной стороны. А с другой стороны — попробуйте вы этого же самого матроса заставить отстоять лишних два часа на вахте при совершенно нормальной погоде. Он разноется, как молочница, и заявление в судовой комитет напишет, что его эксплуатируют.

— И правильно, — возражает Август. — Самая тяжелая работа — это лишняя работа.

— Бывают, знаете ли, соображения высшего порядка, — говорят Каковский. — Приходится заставлять человека делать работу, которая ему кажется лишней. А практически — она необходима... Есть такое ходячее выражение: распустить вожжи. Вам оно известно?

Август настораживается.

— А почему вы меня об этом спрашиваете?

Каховский поднимается с ракетного ящика, становится рядом с помощником и продолжает так, чтобы не слышал рулевой:

— В конце декабря Гулин уходит от нас в Ленинградскую контору. Вам уже двадцать восемь лет, дело вы знаете, кое-какой опыт у вас есть. Попробуйте подобрать вожжи. Только всерьез. Когда вы сегодня пришли на судно, от вас разило сивухой. Я это замечаю не первый раз. Все чаще вы возвращаетесь с берега усталый, в мрачном настроении. Это заставляет меня думать, что у вас там не все в порядке. Я не считаю, что вам нужна какая-то особая помощь. Вы человек сильный, справитесь сами. Но так больше продолжать нельзя. Иначе я вынужден буду оставить вас вторым и просить себе другого старшего.

— Учту.

— Вот и хорошо. Извините за вторжение в вашу личную жизнь. Впрочем, она ведь не совсем личная. Какой-то стороной ваша личная жизнь влияет и на меня, и на матросов, и на тех людей, ради которых мы работаем. Правильно?

— Верно. Не в лесу живу, конечно... Третий от нас тоже уходить собирается, я слыхал.

— Намерен.

Каховский идет к своему излюбленному месту, садится на ракетный ящик и говорит:

— К нашему делу надо иметь призвание. Тут романтика очень своеобразная. А ему пальмы подай, остров Целебес и ручную обезьянку в каюту. Без этих атрибутов он романтику моря не приемлет.

— Подрастет, образумится.

— Хорошо, если образумится. У него слабый характер. Каховский закрывает глаза.

Уже совсем рассвело. Сквозь серые облака размытым пятном просвечивает солнце. Август запахивает полушубок и идет наверх определять место.

На «Аэгне» бодрствуют три человека: капитан, боцман и матрос Горбов. Он топит плиту на камбузе и кипятит воду.

Капитан с боцманом стоят в рубке, молчат и смотрят на море. Оно такое же серое, как и небо. С северо-запада идет крупная зыбь. Шхуна ритмично качается с борта на борт. Машина не работает. Непривычно тихо.

— Шел бы ты отдыхать, Григорий Семенович, — говорит Демидов. — Хватит, навоевался за ночь. Поспи до прихода.

— Это можно, — соглашается боцман. Он выходит на палубу, залезает в форпик, потом в трюм и снова возвращается в рубку.

— В трюме воды прибыло на пять сантиметров, — сообщает боцман.

— Полторы тонны. Ходу еще часа четыре. Значит, возьмем тонн семь. Пустяки. Не стоит авралить.

— И я так думаю, — говорит боцман и снова разглядывает море.

В рубку заходит Горбов. В руках у него чайник, стаканы, нож. Под мышкой буханка белого хлеба. Из кармана торчит колбаса.

— Стаканы не разбились. Три штуки, — говорит он. — Будем чай пить.

Боцман берет у него буханку и режет хлеб.

— А вы говорили, что не добросить против ветра, — вспоминает Горбов свой подвиг. — Выходит, можно добросить.

— Мало ли кто что говорил, — ворчит боцман. — Ты кричал, что пора к морскому царю в гости отправляться.

— Я молодой. Мне простительно.

— Паниковать никому не простительно. Скажи спасибо капитану, что у него нервы крепкие. Другой бы на его месте тебе шею свернул. Давайте, моряки, ешьте.

Боцман раздает хлеб и колбасу. Демидов берет свою долю и медленно, нехотя ест. Горбов быстро справляется с завтраком, забирает остывший чайник и уходит.

— Вы не переживайте, Василий Андреевич, — говорит боцман. — У всякого может быть такое. Что это за капитан без аварии? Главное — как из этого положения вывернешься. Что же касается помощника, то он по собственной неосторожности пропал. Ни к чему это было — канаты рассматривать. Все равно не помог бы.

— А я и не переживаю. — Демидов откладывает хлеб в сторону. — С чего это ты взял? Просто аппетита нет. Случилась, ну и случилась. Сам виноват. Надо было сразу возвращаться, когда ветер усилился.

— А кто из нас виноват не бывает? Никто не поступает безошибочно. Вы прогноз имели на пять баллов. Один виноват, что прогноз неправильно составил, другой виноват, что не вовремя через борт перегнулся, вы виноваты, что больше поверили прогнозу, чем морю. А теперь всю вину на себя берете. Неправильно это.

— Эх, боцман! В конторе сидят специальные люди — разберутся.

— В море не трусишь, а начальства боишься. Так тоже толку не будет.

— Брось, боцман... — Демидов берет хлеб и через силу ест его. — Я чужие вины разбирать не хочу. А свою знаю. Вот, посмотри — меня на веревке тащат. Мог я этого избежать? Мог. Вот и весь разговор. А ты иди, поспи. Надо будет — подниму.

— Добро, — соглашается боцман. — Пойду, пожалуй.

Он выходят из рубки, снова лезет в форпик, в трюм, вылезает из трюма, идет на бак, стучит сапогом по буксирному тросу. Потом боцман закуривает и смотрит на серое, в крупной зыби море.

Александр сидит у стола на диване. С противоположной стороны сидит Неле. Он пьет мало. Неле очень стесняет его своим присутствием. Удовольствия не получается, она совсем не похожа на других женщин. В ней есть что-то мужское, сильное, подавляющее чужую волю. И как это Васька с ней валандается? Говорить с ней невозможно. Она мыслит, как логическая машина, замечает любую фальшь, двумя словами ставит человека в глупое положение. Посмотреть на нее с чисто мужской точки зрения у Александра не хватает смелости. Впервые в жизни. Молчать тоже неудобно. Подумает, что совсем дурак.

— Зря вы не пьете, — говорит он. — Шампанское — это специальный дамский напиток. Хотя бы попробуйте.

   — Вы стесняетесь пить в обществе трезвого человека?

— Мне все равно. Но приятнее пить вместе. Он отпивает полрюмки рома и ест булку с маслом, чтобы не пьянеть. Черт знает что такое. До чего дожил!

— Кем вы служите на пароходе? — спрашивает Неле.

Ему очень хочется сказать, что он — старший помощник капитана. Она ведь все равно не узнает. Но Александр боится ее понимающей усмешки и, вздыхая, говорит правду:

— Пока третьим помощником. Переведут во вторые, когда второй уйдет на пенсию. В нашей системе трудно расти. Судов мало, штурманов много. Торговлишка с капиталистами — так себе. Вот и держатся за место.

— А если талантливый молодой штурман работает третьим помощником, его тоже не переводят во вторые, пока кто-нибудь не уйдет на пенсию?

— А кто заметит, что он талантливый? Для этого надо быть нахальным. Держать себя на виду у начальства. Не каждый способен...

— Плохие дела у вас во флоте, — вздыхает Неле. Скромному штурману нет возможности выбиться в люди.

— А третий помощник — не человек?

— He придирайтесь к словам, Саша. Вы же сами стремитесь выбиться во вторые помощники. С другой стороны, вы упорно держитесь за место третьего. Август, например, в прошлом году покинул транспорт, на котором он был третьим и плавал за границу. Он перешел вторым помощником на «Нептун». Я уверена, что он будет старшим раньше, чем вы станете вторым.