Крещение

— Пойдем отсюда, — сказал он Охватову.

— Чего вдруг передумал?

— Ты, Никола, не сердись. Честно скажу, мне для тебя ничего не жалко, черт с ними и с сапогами даже, но я хочу попасть на фронт при всей форме. Погляди, сколько наломали фашистского железа, стало быть, силушка есть у нас. Есть, Колька. Я вот еще тебе сапоги достану, чтоб до самого Берлина хватило. А жратва что? Сегодня ее нет — завтра будет. Жратва — дело преходящее.

— Да и правильно, — согласился вдруг Охватов, растроганный добрым словом товарища. А когда вскарабкались в уже покатившийся свой вагон, Охватов совсем повеселел, сунулся к уху Малкова: — А Торохин, слушай, сник. Свою шинель мне завещал, она у него не как наши, из плотного сукна. Вот ухлопают меня, говорит, возьмешь на память.

— Может, и возьмешь, — Малков заглянул под нары, где всегда лежал Торохин, и не увидел его. — А где он?

— Ребята, — вдруг объявил Малков, — Торохин смылся.

— Это уж факт — смылся, — поддержал Малкова большеголовый Глушков. — Я сам слышал, как он говорил у вагона, что Москве конец. А глаза у самого во какие!

— Не мог он сбежать, — упрямо заявил Охватов. — Отстать может человек?

— Не может! Сейчас нет отставания! Есть только дезертирство! — кричал Глушков. — На месте надо таких расстреливать!

— А почему ты думаешь, что Торохин не мог сбежать? — наседал на Охватова Малков.

— Не знаю почему, — признался Охватов. — Не верю, вот и все.

— Только не застревайте на путях. Вас ждут.

— Чего светишь — всажу пулю! — закричал кто-то невидимый на Заварухина, осветившего было дорогу карманным фонариком.

— Товарищ боец, где комендант? — спросил Заварухин, оглядевшись.

— Хиба я знаю.

— Да ты хоть встань. С тобой командиры разговаривают.

— Я не могу, — сказал боец, сделав ударение на «о», и, откинув полу шинели, показал забинтованную ногу.