Крещение

— Дедушка Мохрин, испугал ты меня.

— Да кто же это? Не признаю чего-то. Колька, дак опять не Колька.

— Ну какой Колька! Шура я, дочь Михаила Мурзина.

— Лександра, что ли?

— Я самая, дедушка. Александра.

— Лександра, Лександра, — уточнил дед Мохрин и зачмокал губами, не веря и удивляясь встрече. — Откуда же ты, Лександрушка? Ведь тут слух был, будто убили тебя.

— Убивали, дедушка, да ожила.

— А моего с концом припечатали… А может, возьмет да так же и объявится? А?

— Объявится, дедушка. Убивают далеко не всех.

— Не всех?

— Не всех.

— Ну дай тебе господь здоровья. Ты бы зашла в тепло.

— Посижу здесь. Спасибо.

— А теперь-то ты как, по ранению же?

— Ноги у меня отекают.

— Ноги ежели, дак это, не доведи господь, хуже всякого ранению. А Елена, Колькина-то матерь, тоже свово ждет. Сулился вроде домой.

— Что же он, Николай-то?

— Кто знает, Лександрушка, не пишет. В госпитале он теперь, и лечат его, да никак, видно, не могут вылечить.

— Пойду я, дедушка Мохрин. А ты заходи в гости.

— Я зайду. Я зайду, Лександрушка. Я люблю по гостям шастать. Хорошо примете, так и еще загляну. Памятешку, скажи, совсем отшибло: где угостят, туда и сызнова тянет. Не встречали тебя?

— Катай, старик. Припас я эту скляночку для смелости. А то, боюсь, заплачу. — Матросик вытащил из-за пазухи бескозырку с лентами и якорями, расправил ее на колене, надел, разбойно блестя глазами: — Теперь я при форме, дед. Верно, толкуй?

— А вещички где твои? — поинтересовался дед Мохрин, глядя, как матросик силой запихивает в карман свою шапку-ушанку.

— Все мое хозяйство пошло за бутылку. Невелико было оно, хозяйство. Ножичек еще пошел в придачу. Вот ножичек жалко. Бывай здоров, дед. Бывай здоров. — Матросик осадил бескозырку до самых бровей и вышел. Скошенное плечо у него висело ущербно и мертво.

— Едет все народ, Елена. Едет. А твово пока нету. Жди давай. Жданное-то дороже. Лександра с нашей улицы приехала. Ты, поди, не знавала ее…

— Не Мурзина ли?

— Мурзина.

— Да ты что, дед, ай сам видел?

— Говорил с ней. Вот тут она на скамеечке и сидела.

— Что же она, дед?

— Да ничего девка. Ноги, жалуется, отекают. Потому, видать, ее и списали. И еще бы навроде…

— О Коле она ничего… Ничего она о Коле не спрашивала?

— Спросила. Как же. Домой, мол, сулится?

— Спрашивала, выходит. Ну слава тебе господи, царица небесная. А он, родимый-то, в кажинном письме о ней пишет. Спрашивает. Да ведь она, погоди-ка, убитая была. Полноте уж, Михей Егорович, ее ли ты видел?

— Ты что, Елена, прицепилась ко мне из-за этой Лександры? Прицепилась ты ко мне, как собачонка к нищему, извиняй на слове.

— Да и то правда, Михей Егорович. Ступай-ка, ступай. Да и я побегу — вон хлеб привезли. Ступай-ка, ступай.