В вечном долгу

— Подушный надел, что ли?

— Куражатся. Знают, колхозу позарез нужны руки.

— Позиция Пудовых ясна — греби к себе. А вот твоего намерения я, убей, не пойму, — вернулся к прерванному разговору Лузанов. — Скажи честно: что тебя понуждает переходить в колхоз на трудодень? Только не говори, пожалуйста, что ты любишь землю, хлеба, траву… пустые слова все это. Не терплю я их. Да и не верю им.

— Не поймешь ты меня, Серега.

— А ты скажи, может, пойму. Кстати, это не праздный вопрос. Я все-таки главный.

— Хочу, Серега, чтобы дядловские поля ежегодно давали полновесные урожаи.

— Я же говорил, шибанет тебя в патетику…

— Послушай уж, раз просил. Сделать наши поля плодородными помогут только люди. Ни удобрения, ни машины — только люди. А как же эти люди будут стараться, биться за урожай, если я, агроном, застрельщик и руководитель всех дел на земле, буду на ней со стороны работником? А ведь сейчас-то я пришлый. Стану колхозником — больше мне будет веры от людей, и в этом я вижу свою силу. Другого мне не надо, чтобы помочь земле. Я говорю честно, а ты как хочешь, так и понимай.

— Что же это, по-твоему, получается, все мы, районного масштаба работники, — пришлые для колхоза?

— Для колхоза — не знаю, а для земли пришлые.

Сергей шумно выплюнул на землю окурок, растоптал его грязным сапогом и с тяжелым спокойствием сказал:

— Так вот так. Я как главный агроном МТС категорически против твоего перехода в колхоз. Говорю это совершенно официально. Пойми наконец, что ты представитель государства в колхозе и призван проводить там линию государства. Предположим, что ты все-таки сделаешь по-своему. Кто же тогда будет вести контроль за сроками и качеством работ и вообще за всей твоей деятельностью? Прикажешь иметь еще одного агронома? Нет, ты должен быть работником МТС, моей правой рукой в колхозе, и по всем статьям подчиняться только мне…

Сергей еще говорил много, запальчиво, зло. Мостовой слушал его, не перебивая, и только при выходе на улицу, где они должны были разминуться, спросил:

— Ты вечером не сумеешь побыть у нас на заседании правления?

— У меня же не один ваш колхоз. А что у вас там?

— Мое заявление разбирать будут.

— Я все-таки думаю, ты возьмешь во внимание мои слова. Я тебя предупреждаю.

На том и разошлись.

Сергей еще днем хотел вернуться в МТС, но не мог завести «газик»: что-то не ладилось с зажиганием. Пока бился, совсем завечерело, и он, глядя на ночь, не решился пускаться в путь по бездорожью. Пришел на заседание. Там уже было людно, шумно и накурено.

Все рассаживались в большой половине конторы, в бухгалтерии. Когда в дверях появился Лузанов, колхозники потеснились и уступили ему место впереди, у стола, под большой висячей лампой рядом с председателем. В коридоре курили и зубоскалили. Голос Мостового гудел там же. Сергею хотелось остановиться в коридоре, смешаться со всеми, покурить запросто, но что-то помешало. Прошел к свету, сел. Белая рубашка с галстуком, пышная, заботливо выхоженная прическа выделяли его. Он ловил на себе сдержанные, почтительные взгляды, и это нравилось ему.

Между шкафов, набитых бухгалтерскими архивами, в укромном уголке устроилась Глебовна. Она видела, как Сергей огляделся вокруг и никому не улыбнулся. Достал ручку-самописку, блокнот и начал что-то писать. Максим Сергеевич Трошин наклонился к нему, сказал несколько слов — ноль внимания и Трошину.

«Мой Алешка проще», — обрадовалась Глебовна, и сидеть ей в укромном местечке стало еще приятней, уютней.

— Девять семей приняли мы в наш колхоз «Яровой колос», — начал Трошин спокойным, тихим голосом, чтобы водворить тишину. — Девять семей — это, на худой конец, два десятка рабочих рук. Сила. Как видите, наша семья растет. Сегодня мы должны решить еще важный вопрос о членстве. Подал заявление в колхоз наш агроном Алексей Анисимович Мостовой, сын Анны Глебовны.

Головы всех от Алексея повернулись к Глебовне — на нее никогда не глядело столько глаз: она вся сжалась и почему-то страшно побледнела?

«Меня-то зачем он поддернул? — собравшись с мыслями, подумала Глебовна. — Ну только и Максим этот».

— Итак, заявление Мостового, — продолжал Трошин.

— Прошу прощения, — вмешался Лузанов, вставая. — Хочу дать небольшую справочку. Мостовой не имеет права вступать в колхоз. Агроном — работник МТС и должен представлять в колхозе ее интересы. Считаю, что поступок Мостового — ребячество, никому не нужное желание выделиться, о чем я, как главный агроном МТС, особо поговорю с ним. Дайте мне его заявление.

— Так не делается, Сергей Лукич. — Трошин накрыл ладонью заявление Мостового. Встал: — Должен известить вас, товарищи: Мостовому я подсказал написать заявление в колхоз, а он все обдумал и, сами видите, согласился. Вы, Сергей Лукич, обмолвились об интересах МТС. На земле есть только интересы земли. А для вас, по-моему, вообще земли нет — гектары у вас, и все. Я с поклоном обращаюсь к Алексею Анисимовичу: милости просим.

— Старая песня.

— Голосуй, Трошин, за прием.

— Хватит поводырей.

— Принять!

Лузанов сел, тягостно сознавая свое бессилие перед собравшимися, долго сидел потупившись, а когда поднял глаза, то в первую очередь увидел сидящую у дверей мать, и ему стало еще досаднее и обиднее за себя. Не ожидая конца заседания, встал и вышел. Следом, не разгибаясь, нырнула в дверь и Домна.

Она догнала его на полдороге к дому и, подстроившись под его большой шаг, униженно-робко спросила:

— Может, ночевал бы, Сережа? А завтра…

— Чего ты, мать, пристаешь ко мне?

— Я пельмешек бы завела, Сережа.

— Перестань следить за мной. Дай мне отдохнуть.

— Да я, Сережа… — Домна Никитична споткнулась, будто ее подсекли под коленками, и начала отставать. В ушах у ней все стояло нежданное и потому неловкое, даже обидное слово «мать»: так ее Сергей никогда еще не называл. Матерью называл покойный муж в добром, ласковом настроении.

Возле ворот своего дома Сергей постоял немного, довольный тем, что мать оставила его одного, потом осмотрел машину, попинал тугие колеса и пошел к реке, к мосту. У Клавки светились окна — он вслепую взял на них, оскальзываясь и оступаясь.

Матрена Пименовна каждый вечер уходила к Марфе, больной соседке-бобылке, лежавшей пластом вторую неделю, и Клавка, оставшись одна, непременно бралась за какую-нибудь шумную работу: мыла полы, стирала или прибирала на кухне, гремя ведрами, тарелками, склянками. Сидеть в тишине избы ей всегда было неприятно: все казалось, что кто-то ходит по темным сеням или судорожными пальцами ощупывает рамы. Она убеждала себя: кого же бояться? Однако вздрагивала всякий раз, когда ветер стучал или хлопал чем-нибудь на дворе.

В тот вечер Клавка вскипятила самовар, поставила на середину избы табурет, на него таз с горячей мыльной водой и, босоногая, в юбчонке да бюстгальтере, принялась мыть волосы. И не слышала, как в избу вошел Сергей, как стал за ее спиной, придумывая, чем бы ее напугать. Но вид обнаженных тепло-розовых ног и широкой голой спины, всего лишь под лопатками перехваченной тонкой тесемочкой, спутал все его мысли, охмелил.

— Клава, — позвал он и, когда она повернулась к нему, обнял ее и, растерявшуюся, начал целовать исступленно в лицо и голые плечи. — Теперь все. Теперь у нас все решено. Завтра я забираю тебя, все твои манатки — и едем в Окладин. Я не могу без тебя. Да и людей стыдно. Сейчас выхожу из конторы, а в темноте чей-то гадюжий голос: Сергей Лукич, Клавка-то с Мостовым опять… Хрястнул наотмашь, только зубы зазвенели.

Клавка, с копной сырых волос под платком и вдруг округлившимися глазами, сидела у стола и сердито молчала. Нет, она никуда с ним не поедет, потому что не сумеет перемениться к нему. У Сергея — приметила Клава — начал полнеть тяжелый подбородок, отчего все лицо его приобрело сыто-довольное выражение, и это выражение не нравилось Клаве, не нравилось и раздражало ее. Сейчас вот обязательно надо сказать что-то, но все мысли у ней — вразброд и нету ни сил, ни желания собрать их. Только упрямо перед глазами стоит сытый, налитый жирком подбородок Сергея, и злые слезы еще больше душат ее.