В вечном долгу

— Пусть по-боевому загремят на полях все сельскохозяйственные орудия, — с упоением говорил Верхорубов, и по лицу его разливался теплый румянец.

— Ай да председатель! Как Жуков под Берлином, обратай его лешак, — сказал кто-то восхищенным шепотом. Мостовой по какой-то неведомой причине повторил эти слова тихого восторга и нашел, что сказаны они с надежно скрытой усмешкой.

— По доброй русской традиции, товарищи, мы, хлеборобы, каждую осень направляем рапорты изобилия. В них мы рассказываем о наших трудовых победах и достижениях, о наших великих планах на будущее. Руководствуясь этими высокими соображениями, товарищи, райисполком внес соответствующие коррективы в колхозные планы. Все это нашло отражение в проекте постановления, с которым вы ознакомились. Сейчас, товарищи, поступило предложение принять проект в целом. Голосуют члены исполкома. Кто «за»? Кто «против»? Кто воздержался? Единогласно. Планы у нас хорошие — за работу, товарищи, чтобы осенью, слышите, чтобы осенью мы с вами могли сказать: прими, родина, и нашу лепту в восьмимиллиардный урожай. Вопрос исчерпан. Товарищи агрономы колхозов могут быть свободны. Да, товарищи, — остановил Верхорубов шумное движение стульев, — с завтрашнего дня можете получать семенную ссуду. Не откладывайте этого важного мероприятия.

— Дотянули как раз до самого бездорожья, — буркнул сосед Мостового, Виктор Сергеевич Неупокоев, лысый, в очках, агроном колхоза «Авангард».

— Пойдем, Алеша, в чайную, пообедаем и еще поговорим, — цеплялся за рукав Мостового вернувшийся от дверей, где сидел, Степан Деев. В зубах у него уже дымилась папироса. — Ведь ты не сразу же домой, а?

— Погоди, Степан, не до обедов мне. — Высвобождая руку от Деева и не глядя на него, Мостовой тянулся к столу председателя: — Насчет нашего колхоза вы опять, Иван Иванович, поступили неправильно.

Верхорубов, тонко улыбаясь, клонился к сидящему рядом секретарю и что-то говорил ему на ухо. Слов Мостового он, вероятно, не расслышал, но понял, что обращается к нему, и с готовностью переспросил, изобразив на лице внимание:

— Вы ко мне, товарищ Мостовой?

— Я говорю, вы опять «Яровой колос» подсекли.

Выходившие из кабинета остановились, и сразу приникла выжидательная тишина.

— Как прикажете понимать вас, товарищ Мостовой?

— Мы же, товарищ Верхорубов, в объяснительной записке к плану писали четко и ясно. — У Мостового не хватило воздуху, он передохнул, горячась: — Мы вам русским языком писали, что на наших землях, да плюс к тому без удобрений и по весновспашке, пшеница должна уступить место другим культурам: конопле, клеверу, овсу. А осенью большую часть полей надо отдать под рожь. А вы нам опять пшеницу навязываете. Неверно это…

Верхорубов напряженно выпрямился, стоя за столом; губы его сухого рта гневно упали; на воротник белой рубашки легли две тощие складки кожи насупленного подбородка. Он был несказанно раздосадован выходкой агронома-мальчишки, но не мог оборвать его, сознавая, что в своем кабинете, где и без того признается его авторитет, он должен быть вежливым и учтивым.

— Э… товарищ Мостовой. Товарищ Мостовой… — все-таки не вытерпел Верхорубов. — План для вас и для всех нас стал теперь документом, и его придется неукоснительно выполнять. Однако не в этом суть дела. Для нас, слышите, для нас важно другое. Всякий наш план — это прежде всего политическая программа действий. Страна решает сейчас зерновую проблему, и ни о какой конопле или ржи не может быть и речи. Пшеница определяет наш курс. На нее и равнение. Вот так, товарищ агроном. Прошу. Переходим, товарищи, к следующему вопросу: борьба с паводковыми водами…

Оставленный без внимания Мостовой, краснея от стыда и обиды, пошел из кабинета. Выходившие агрономы уступили ему дорогу, но он у самых дверей обернулся и, вдруг посуровевший, но убежденно спокойный, сказал:

— А я все-таки, товарищ Верхорубов, с вами не согласен. Земля должна определять наш курс.

В приемной на Мостового сразу же насел Деев. Пурхаясь в табачном дыму, как снежная куропатка в сумете, он по-братски заботливо укорял его:

— Зачем же это, Алеша? Все тебе надо по-своему…

— Ты-то хоть бы не лез.

— А я и не лезу. Как мне велят, так и делаю. Меньше спроса.

— Нисколько же ты, Степа, не поумнел.

Через грязный тамбур, грохнув привязанными к дверям кирпичами, они вышли на крыльцо исполкома. После духоты кабинета и темноты затасканных коридоров глаза ослепли от брызнувшего света. И кто ни выходил на улицу, тот и щурился радостно от солнца, от яркого пламени зеркальных тонких луж. Пахло сосновой смолой и краской на обогретой железной крыше исполкома.

— Весна, Алеша, а тебе далась эта рожь, — как ни в чем не бывало опять весело заговорил Степан Деев, заглядывая снизу вверх на Мостового. — Томление какое-то на душе. Поговорить с кем-то охота. Знаешь, сколько накипело. Слушай, а может, ты и не прав с рожью, а?

— Ты, Деев, не зуди парня. — К молодым агрономам подошел Неупокоев, надевая на нос протертые очки и строго глядя через них на Деева. — Прав Мостовой, а ты, Деев, не шатай его. Кому ее, землю-то, лучше знать, как не нам, агрономам. Мы ее знаем, и больше никто. Как сказал агроном, так тому и быть. Если и ошибка, так его, агронома, ошибка. Его и гни в бараний рог. А для таких вот, как Верхорубов, любая перепаханная земля — гектары, и все тут. Нет, дорогой мой, для нас, агрономов, земля — одушевленный предмет.

Неупокоев потрепал Мостового по плечу, поправил очки и стал спускаться с крыльца, улыбаясь чему-то.

— А там-то, Виктор Сергеич, вы почему не поддержали меня? — остановил его Мостовой.

— Там-то? — Неупокоев нахмурился и сразу почужел, и голос у него стал другим, холодным: — Скажи-ка я — сразу обвинят в сговоре. Верхорубов это дважды два смастерит. Вот он почему отмолчался, для меня удивительно. — Неупокоев кинул взгляд на Деева. — Эх, ваши бы годки мне, молодежь.

Деев и Мостовой отобедали вместе в маленькой дымной чайной, с некрашеными и отсыревшими рамами и тяжелой набухшей дверью. Несмотря на дым и сырость, в чайной все-таки чувствовался своеобычный уют, потому что на подоконниках и тумбочках по углам было много цветов. Даже к потолку перед каждым окном было подвешено по горшочку с какой-то светлой кудрявой зеленью.

— Если бы я думал остаться в колхозе, — как бы оправдываясь, говорил Деев, бегая глазами по сторонам, — мы бы могли устроить разгром Верхорубову. Но меня сейчас, ты сам понимаешь, Алеша, интересует совсем другое.

Надолго забывая о своей тарелке, Деев усердно толковал об оргнаборе, своей матери и каком-то полушубке. Но Мостовой был безучастен к его словам, и Степан, поняв это наконец, совсем бросил ложку, закурил.

— Ты вот что, друг сердечный, таракан запечный, взял еду, так уничтожай ее, — тихо, но угрожающе указал Мостовой. — Брось папиросу и жри. Я кому сказал! Сцен мне не разыгрывай. И о поездке со мной больше ни слова. Я не девчонка, не поддамся. Я, Степа, привязан к земле. И пока не думаю отрываться от нее. Дальше посмотрим, что будет. Жизнь покажет. А ты не майся. В тяготу здесь — мотай на все четыре. Будь спокоен, колхоз от твоего бегства немного потеряет. Видел, как считаются с нашим мнением? Хоть будь мы, хоть не будь нас, люди устанавливают жизнь по-своему. Тот же Верхорубов. Понимает он или не понимает, а кроит и режет на свой аршин, и к чертовой матери вся агрономическая наука. В районе чуть ли не девяносто процентов яровых пойдут по весновспашке. Это как раз к середине июня отсеемся. Скажи, пожалуйста, когда ей, пшеничке-то, расти. Августовские дожди шибанут и заглушат ее подгон. Я, Степа, предлагал в плане посеять пшеницу — без нее мы разве хлеборобы, но с таким расчетом, чтобы разместить ее по зяби, на удобренной земле. А если бы еще к этому хозяйству думой поболеть о посевах, так мы бы собрали ее больше, чем соберем сейчас со всех навязанных нам посевов. И опять остались мы без хлеба, без кормов и соломы. Все это у меня расписано, рассчитано, доказано… После такой чехарды и подумаешь, на кой черт ты, агроном, сидишь там и жрешь государственный хлеб. Хоть и невдосталь, а ведь кормят нас.