В вечном долгу

Но если в середине дня напахнет вдруг пригретым деревом и талым снегом — значит, весна. Уж тут пойдет. Вначале робко, опасливо, потом властно и крепко обнимут поля, леса, горы теплые ветры, пахнущие ковыльными просторами южных степей, и ледоходами, грачиным криком загрохочет по всей земле весна.

Весна.

Сочатся, истекают холодной слезой снега. А там, где они сошли, курится легким дымком черная, как ворона крыло, пашня. Озимь, частым следом рассыпанная по бороздке, оживает. Заячьи лапки появились на вербе. И уползает зима в лесные урманы, волочит за собой потрепанную шубу снегов, прячет ее обрывки по буеракам, распадкам и волчьим падям. Там им и суждено истлевать.

Рядом, на кромку ямы, вчера упал солнечный луч. Он, как дорогой гость, совсем недолго гостевал, но лист-падунец, лежавший тут, вдруг пошевелился и лег не так, как лежал. А на другое утро из-под него вымахнул пушистый стебелек. Маленький, бледно-зеленый, он поднялся от земли всего на вершок, но, когда на него взглянуло солнце, подтянулся, расправил свои два листочка и выкинул янтарно-желтый цветок. Подснежник.

Подснежник. Первый цветок запоздалой весны. Он поднимался навстречу солнцу, купался в солнце, жадно пил солнце и сам среди грязно-серого отжившего листа и побуревшей хвои походил на капельку солнца.

Жизнь подснежника коротка. Только вчера Евгения Пластунова принесла из лесу букетик подснежников и поставила их в воду, а сегодня они уже не так праздничны, кромки лепестков почернели, будто их прихватил морозец. И все-таки в комнате пахнет весной.

Ранний рассвет только еще в намеке, а Евгения уже не спит. Лучше сказать, еще и не спала совсем. Так, забылась просто на короткий час — и снова мысли о жизни потеснили сон. Лежит она, сложив руки под своим подбородком, и смотрит на желтые цветы. Они будят в груди какую-то тревогу, какие-то неясные надежды, ей кажется, что она еще не жила на белом свете и вот не сегодня-завтра перед ней развернется жизнь. Эта жизнь неведома, пугает и манит ее.

Рядом, дыша ей под бок, спит каменным сном Алексей Мостовой. От его волос пахнет весенним ветром, землей, потому что он день-деньской в полях. Алексей уже успел загореть и пропитаться терпким, волнующим душу воздухом.

Думая о себе, Евгения не может не думать об Алексее. Он ее счастье и ее несчастье. Она, забыв стыд и всякие доводы разума, подчинилась властному голосу сердца и смело, настойчиво шла на встречу с Мостовым. А вот достигла своего и стала противна себе. Порою ей хочется обругать и себя и его, сказать ему, чтобы он перестал бывать у нее, запамятовал дорогу к ней. Но чаще всего, особенно в такие минуты, когда он спит, уткнувшись своим лицом ей под бок, она бы, кажется, зацеловала, заласкала его до смерти. Нет, теперь, видно, туго привязана она к нему, и ничто не оторвет ее. Евгения знает, что ее свекровь, Елена Титовна, уже давно написала сыну, как обесчестила его жена, связавшись с колхозным агрономом. Игорь Пластунов, Евгеньин муж, ответил матери коротким, но исполненным лютой злобы письмом. Он с непередаваемой бранью писал, что выпросился у лагерного начальства на самую трудную работу на лесоразработках и станет «гнуть хребтину в три погибели», только чтобы досрочно освободиться из заключения и отрубить голову жене-потаскухе, а заодно и ее хахалю.

Елена Титовна по своему бабьему недомыслию и предполагать не могла, какую беду накликала на себя, на Евгению, на самого Игоря. Она хорошо знала сына и была уверена, что его рука, занесенная на человека, не дрогнет. И неодолимый страх напал на бедную женщину. Попервости, когда Елена Титовна только что узнала о постыдной связи своей снохи с Мостовым, она бранилась на чем только стоит свет, грозилась:

— Убить тебя мало, гадина. Из-за твоего грязного хвоста мой сын сел в тюрьму. Тебя бы ножом-то. Но погоди. Погоди, халда. Вернется Игорь — языком каленую сковороду лизать будешь.

Но, получив от сына письмо, Елена Титовна смолкла, будто ушла из дому. Она уединилась в своей половине и совсем избегала встреч со снохой. Высокая, сухая, с длинными и ловкими только в труде руками, она все время жила страхом, тряслась при каждом постороннем звуке. Но однажды утром, по всей вероятности не вытерпев страшного ожидания, пришла на половину Евгении и подала ей письмо от Игоря.

— Неумный он человек, ваш сын. Разве он застращает меня? — сказала Евгения, возвращая свекрови письмо, и только тут, вглядевшись в черное, уставшее от постоянного страха лицо свекрови, поняла ее тревогу. — А вы… Вы верите?

— Да то. Он все может. Разве я его не знаю? От вина он такой-то. Ох, Женька, беда будет!

Елена Титовна негнущимися пальцами свертывала письмо по сгибу и не убирала слез, катившихся по ее сухим щекам.

— И что же дальше?

— Да я-то откуда знаю? Ты блудила, ты и ответствуй. Ты во всем виновата. Ты… ты… — уже голосила свекровь, исступленно мотая головой.

— Он вина всему, — вдруг повысила голос Евгения. — И не спорьте. Я была честная девушка. До гроба бы осталась верной ему. А он спьяну приревновал меня к такому же пьянчужке. Разве я заслужила это? Все было на ваших глазах. Скажите, Елена Титовна. Я никого не знала, кроме него. А он утопил меня в помоях, опозорил перед всем селом. Вспомните, какими только словами он не чернил меня.

По-прежнему мусоля в руках письмо, Елена Титовна внимательно слушала Евгению и вроде соглашалась с ней:

— Так это. Так. Но ведь честь блюсти…

— Для кого? Для него? Назло ему я пустила честь по ветру. Не заслужил он. Вначале по злости, а потом по душе. Он, Алешка, тоже, как и я, сиротой рос. А теперь режь, жги, руби — не покаюсь.

Вот и думала Евгения о жизни своей, лежа в постели рядом с Алексеем. Иногда ночью, когда не было Алексея — а он приходил не часто, — Евгения переживала мертвящий страх. Что она может сделать, если среди ночи вломится к ней Игорь? Смерть. Она прислушивалась к каждому шороху и обмирала даже при мышиной возне за печью. Не меньше боялась и самой тишины. Правда, во дворе есть лютый кобелище Буранко, он хоть волку горло перехлестнет, но на Игоря и голоса не поднимет. Кто предупредит о беде? В такие жуткие ночи к ней нередко прокрадывалась мысль написать мужу покаянное письмо. И не одно, а пять, десять. Просить. Умолять — и он простит. Тогда запри дверь перед Мостовым и живи спокойно. Так думалось ночью. Но утром Евгения начисто отметала эти трусливые и ненавистные мысли. А когда был рядом Алексей, даже становилось стыдно за них.

— Алешенька, — путая его белые жестковатые волосы ласковой рукой, Евгения тихонько будила друга, — Алеша. И что же ты все спишь и спишь. Давай поговорим. А когда ты ко мне снова придешь? Скажи, когда?

Алексей прятался с головой под одеяло, но рука Евгении находила его и там, и он просыпался окончательно.

— Поговори со мной, Алеша. — Она обглаживала его лицо, ласкалась своей щекой о его щеку и говорила пустое, мурлыкала. — Ты обо мне часто думаешь? А я часто. Все время. Когда тебя долго нет, думаю, думаю и заплачу. Ты все молчишь и молчишь. Я знаю, о чем ты думаешь. О ржи своей.

— Да как о ней не думать? Дядловские земли ржаные, а мы сеем на них черт знает что. Но я не сдамся. Нет. Старики меня поддерживают. Они, стариканы, умели дорожить землей. Он тебе, этот дед, что зря — не посеет. А знаешь, что мне вчера дедко Знобишин рассказал?

— Знаю. Как пьяный татарин Абдулка Хозеев заблудился и ночевал во ржи. Я все знаю. Но об этом ты расскажи председателю Лузанову, чтоб он согласился сеять рожь. А у меня к тебе, Алешенька, совсем другой разговор. Подожди. Послушай. Почему ты такой? Как только я начну говорить о своем, ты собираешься уходить. Увези меня, Алеша, куда-нибудь. Хоть куда. Не могу я больше жить в доме свекрови. И вообще не могу здесь. Давай уедем хоть в леспромхоз и поживем, как живут люди. Ты не бойся. Я не требую, чтобы ты женился на мне. Мы с тобой и так как муж и жена. Иная жена так не любит, как я тебя люблю. Я знаю вообще, что тебя не стою, но что же мне делать, если я совсем не могу без тебя? Ведь и счастья-то прошу маленького, и того нету.