В вечном долгу

— Вы что, Лука Дмитриевич… Лука Дмитриевич, — слезно взмолилась Клава и, не в силах говорить, совсем неожиданно для себя разрыдалась. Но Лузанов — человек твердый, сказал слово — не передумает. Поглубже засунул руки в карманы дождевика и прошел мимо.

— Лука Дмитриевич! — крикнул Мостовой. — Вернитесь и примите хлеб. Вы думаете, она меньше вашего работала? Я гляжу, вам уж смех-то человеческий поперек горла.

— Да ведь я что, Алексей Анисимович? Я ничего. Принять так принять. Только и разговоров.

Оба пошли за телегой. Молчали.

От церковных ворот Алексей пошел в контору, а Лузанов повозился у замка и со скрипом распахнул тяжелые створы склада. Не спеша засветил фонарь, крикнул:

— Эй, ты, кукла, давай на весы!

В большей половине колхозной конторы — бухгалтерия. В бухгалтерии возле окон три стола, а по стенам — деревянные, какие-то обглоданные и залощенные диваны. Ножки и связи у них густо заштампованы пепельными печатями от раздавленных окурков. В бухгалтерии шумно и накурено. Наряду с табаком пахнет мокрой согревающейся одеждой и дегтем. Это Карп Павлович Тяпочкин насмолил свои сапоги и сунул их под стол. Кто принес с собой ядреный дух — не определишь, а пахнет крепко, весело, хорошо.

Сам Карп Павлович сидел над счетами: Верхорубов срочно потребовал справку, сколько зерна под видом семян укрыто в складе. При входе в бухгалтерию мужики сбились в кружок возле Ивана Колотовкина. А тот, бросив ногу за ногу, хлопал себя по колену широкой, как лещ, с горбатыми ногтями, рукой и, собрав возле глаз плутовские морщинки, увлеченно врал. Все смеялись, поддакивали, травили:

— Ну-ну?

— Ох, шельмы!

— Да не может быть!

Пришедший Мостовой примкнул к кучке мужиков. Тяпочкина тоже снедает охота послушать, о чем же врет Колотовкин, но надо готовить справку. Карп Павлович кидает костяшки счетов — они легко скользят по гладким проволочкам, щелкаются сухими лбами и, странно, кажутся бухгалтеру не деревянными колесиками, а какими-то зверушками, которых выстораживает охотник Иван Колотовкин. Да вот и восьмерка в справке совсем не похожа на восьмерку, а смахивает скорее на проволочную петлю, какие Иван Колотовкин проварил в чугуне с хвоей и выставил на горностая. Не работается Карпу Павловичу. Без сердца поругивая Колотовкина, он встал, вышел в коридор, попил там водички, а на обратном пути его как-то незаметно прибило к кругу мужиков. Погодя немного бухгалтер Карп Павлович Тяпочкин ржал громче всех, откашливался и крепеньким тенорком глушил голоса:

— А вот у нас в Котельничах…

— Три мельничи??

— Не мешайте человеку.

— Этот не врет.

— Привирает.

— У нас в Котельничах, если поверишь, тоже отдельные люди промышляют охотой. Но на отличку ото всех славились сын с отцом — Влас да Пахом. Первостатейные охотники были. Да. Один на одного с ножом хаживали. И вот съякшались они выследить волчий выводок. Взялись, если поверишь. Пошли. Отец-то, Пахом, и говорит сыну: «Ты, Влас, иди низом, ложочком, а я пойду верхом по увалу. Верхом-то, сказывает, мне полегче, а то сапоги жмут лихо. Не обносились еще. А выводок не на тебя, так на меня выкинет. Айда». Пошли. У каждого в руках по дробовику. Один увалом, другой ложочком. Идут. Вдруг Влас нырк на землю — и за кустик. Лежит и видит: на самом гребешке увала поднялся и окоченел волк. Матерущий волк и какой-то даже не серый, а черный — должно, старый уж. Сидит, зверюга, и даже ухом не ведет. А глядит, если поверишь, в сторону Власа. Глаза — во! Только-только Влас прицелился, рядышком с первым, ухо в ухо, сел по-собачьи другой, такой же исчерна и такой же лобастый. И глаза тоже так и пыхают, так и пыхают. Ветерок от них, от зверья, выходит. Власа они не чуют. А Пахом, он такой, где-то уж лег отдыхать. Моя удача, думает Влас, и целится. Но не знает, какого первого уложить. Оба они ровняком, здоровые, в грудях — во.

Глаза у Карпа Павловича острые, как иголки, бегают по лицам мужиков; нос тоже заострен; руки стиснуты в кулаки: в них дробовик Власа. Иван Колотовкин рот разинул, глазом не моргнет, слушает.

— М-да. И вот, не будь плох, этот самый Влас — ну что там, отчаянный парень, отец его, Пахом, сродни мне, — ка-ак он шабаркнул из обоих стволов — гром так и раскатился по лесу. А волки, если поверишь, один пал и башку отбросил, а второй — вот штука-то — как сидел по-собачьи, так и сидит. Околел, должно, от страха. Влас тем временем новый заряд в ружье и опять жогнул копной. И второго наповал. Уложил обоих рядышком.

— Ура! — кричит Влас, да бегом на горушку, да бегом.

А из-за увала встречь, если поверишь, вылазит босой батя Пахом. Сам медведь медведем. Бородища дьявольская.

— Переязви язви! — ревет этот Пахом.

А Влас ему свое:

— Вот так я! Вот так я! Зверье-то я в лежку…

— Какое тебе зверье, портянкин ты сын! Мои новые сапоги ты изрешетил.

Грохнула от смеха колхозная контора, будто дом-махина по бревнышку раскатился. В закутке у тети Толи какая-то посудина звенькнула на пол и рассыпалась.

Из своего кабинета вышел сам Трошин.

— Тяпочкин, справку.

— Сию минуту, Максим Сергеевич. — Бухгалтер кинулся к своему столу, защелкал костяшками. А Трошин, обращаясь к мужикам, пригласил их:

— Кто на заседание, заходи.

Поднялись и потянулись в председательский кабинет. На ходу гасили окурки, на пороге умолкали, стягивали с голов фуражки.

Иван Иванович Верхорубов сидел слева от Трошина и холодным взглядом своих светлых, немного выпуклых глаз встречал входивших. Обе руки его, палец в палец, лежали на столе. На сухих щеках вял скудный румянец — видимо, предрика только что горячился и еще не успел остыть. А горячиться, он считал, у него были все основания. Оказалось, что в «Яровом колосе» пашут зябь, рубят свинарник, сушат семена и вообще делают все, — только по-деловому не занимаются уборкой и хлебосдачей. Трошин оправдывал все работы, доказывал, что без них начисто пропадет колхоз, но эти доказательства только разъедали Верхорубова. Глядя на входивших в кабинет, на их лица, согретые смехом, предрика неприязненно думал: «Болваны, а не люди. Колхоз на краю бездны, а им хоть бы что. Трошинское благодушие. Прав кладовщик Лузанов: мягок с народишком председатель. А им что и надо? Нажрутся небось щей и спят с бабами на полатях. Убирать надо Трошина. Убирать».

— Начнем, товарищи, — вставая из-за стола, сказал председатель Трошин. — Там, у дверей которые, снимите головные уборы. Да и пройдите вперед. Вот тут еще свободные места. Поскорее только. Так вот, товарищи, к нам приехал председатель исполкома райсовета Иван Иванович Верхорубов и посмотрел на наши дела. Плохо мы работаем. Плохо. Ну, об этом Иван Иванович расскажет сам. А теперь предоставляю слово нашим бригадирам и членам правления. Надо, чтоб выступающие сказали, как скорее убрать хлеб и выполнить план хлебопоставок. Кто смелый?

Выступления бригадиров были короткими и сводились к тому, что в бригадах много невыходов на работу, не хватает людей, транспорта, жаловались, что картофель и конопля могут уйти под снег. Вначале выступавших слушали внимательно, но потом посыпались реплики, шутки, подковырки, начались разговоры, споры о гвоздях, телегах, поросятах, трудоднях.

И вдруг весь шум, как взмахом косы, срезал Верхорубов под корень. Он встал, совсем негромко пристукнул донышком карандаша и глыбами первых же слов придавил всех собравшихся тут, будничных, мелких в мыслях и делах:

— Наша великая родина с невиданным энтузиазмом и энергией врачует раны войны. Из руин и пепла встают новые прекрасные города, зажигаются новые домны, появляются новые моря, к жизни пробуждаются пустыни и степи. Откройте любую газету, слышите, любую газету, и перед вами развернется необъятная, полная созидания жизнь страны. — Верхорубов суетливо взял лежавшую перед ним газету и, распаляясь, начал тыкать в нее узким пальцем. — Металлурги Магнитки выдали сверх плана сорок тысяч тонн стали. Труженики полей Белоруссии, слышите, многострадальной и героической Белоруссии, досрочно выполнили план хлебосдачи и сейчас, подсчитав свои возможности, продают хлеб государству сверх задания. По трассе Северного морского пути прошел самый большой караван торговых судов. В Москве заканчивается строительство новой линии метро. И еще. И еще. Жизнь народа — подвиг. Во всех этих славных делах зримо видится, что наша страна — единый трудовой лагерь. — Верхорубов взял стакан с водой и смочил свои тонкие увядшие губы. Продолжал: — Но только в вашем колхозе, слышите, в вашем, не нашел я трудового подъема, которым живет народ. Среди вас есть такие — и это не рядовые колхозники, я подчеркиваю, не ря-до-вые, — которые живут и думают только до межи своего колхоза. У вас появились, если так можно сказать, артельные частники. Жил бы только его колхозник, да давали бы хлеба побольше, чтобы себе и кабанчику хватило досыта. Что это?