В вечном долгу

— Это ж ладно, парень.

— Вот они куда сядут, семена-то. — Лузанов похлопал себя по крепкой, литой шее. — Налог, да натуроплата, да семена, а жрать что? Хм. Пошли давай.

— Айда.

На затравелом берегу раскинули бредень, осмотрели его, и Лузанов, взяв древко и высоко подняв плечи, начал заходить в холодную воду.

Бредень пошел ловко. Рыболовы неторопливо ступали по вязкому дну старицы и хмуро оглядывались назад, где под водой тащилась длинная мотня. На перехвате русла закончили первую тоню. И как только выволокли на берег кипевшую от мелюзги мотню, оба бросились к ней на колени: не упустить бы чего. В частой сетке бредня трепыхалось множество окунишек. Совсем мелких бросали обратно в воду, а что покрупнее — в ведро с водой. Лузанов молчал. Улов явно не устраивал его.

Так они прошли по старице километра два и наловили полное ведро. Однако крупных почти не было. Мелочь все.

— На ушицу, на пирог будет, и на том спасибо. Шабаш, Митрич, — косясь на солнце, сказал Малинин. — Была б заправдашная рыбалка…

— Нет, Захар, давай еще тоню. Самые места пошли, — упрямился Лузанов. — Я тут нынче весной щуку, никак, кила на два добыл. Пошли, пошли давай.

— Да нет, Митрич, ей-богу, хватит. Уж как-ненабудь на озеро.

— Какой ты, Захар. Да разве можно уходить от самого лова? Хоть одну тоню. Ну, две — уж это от силы. Берись, Захаршо. Берись.

Не успели они толком развернуть бредень, как его рвануло назад. Вода возле мотни забурлила, заклокотала, взмутилась. Стремительно и ловко Лузанов бросился туда, упал на бредень, закрывая добыче выход из мотни.

— Ай, молодец, Митрич! — весело кричал Захар Малинин. — Ай, молодец!

Последние два захода оказались самыми удачными. Рыбаки вынули двух щук и до пятка окуней величиной с лузановский лапоть. На радостях Захар Малинин прытко сбегал за оставленной у остожья одеждой и обувью.

Потом расположились делить рыбу. На две кучи раскладывал Лука. А Малинин приплясывал от холода и льстил напарнику:

— Ловок ты, Митрич. А как ты их на берег-то швырнул! Эко зубья у них, как на бороне.

Свою долю Лузанов ссыпал обратно в ведро и сверху прикрыл смоченной травой. Малинин же свою рыбу склал в мокрую рубаху и начал было завертывать, как щука, толстым калачом лежавшая внизу, вдруг с невероятной силой, подобно сжатой пружине из вороненой стали, выпрямилась, хлестко ляпнула Малинина по голому животу и упала с берега в воду. Мужик кинулся было за ней и столкнул с крутизны в старицу лузановское ведро. Крупная рыба мигом ушла вглубь.

— Дурак ты, дурак, Захар, — ругался Лука Дмитриевич, выбирая из воды околевшую рыбешку. — Язви тебя, ведь я ли тебе не говорил: сломай ей лен. Все, Захар, я с тобой отродясь больше не пойду. Калачом ты меня не заманишь. Ах-ах, едрена мать. Хм.

Оба не заметили, как к ним подъехал агроном Мостовой.

— Значит, кому страда, а кому в полное удовольствие рыбалочка…

— Так это мы между делом, Алексей Анисимович. Не ловится, окаянная.

— Ты скажи, какая обида. Но по трудодню-то вам можно поставить?

И в голосе, и в недобром прищуре глаз агронома рыболовы сразу почувствовали надвигавшуюся неприятность, засуетились, натягивая на себя сухую одежду.

Мостовой подошел к Лузанову.

— Вы, Лука Дмитриевич, в колхозе давнишний человек. Вот и скажите мне, почему у нас заведен такой порядок: что ни тяжелей работа, та и для женщин?

Лузанов вильнул глазами в сторону, но тут же обругал себя: «Что это я, едрена гать, перед молокососом оробел?» Улыбнулся независимо:

— Это верно ты подметил, Алексей Анисимович. Что верно, то верно. Бабы ломят — ничего не скажешь. Раскрепостили мы их, так сказать, и приравняли к мужикам. Равенство во всем, а в труде тем более.

— Я как раз не о равенстве говорю. Нету в нашем колхозе такого равенства. Где бы мужчине надо стоять, у нас — женщина. А наш брат позатесался где полегче. В бухгалтерии сидят мужики, кладовщиками мужики. Женщины таскают мешки, а мужчины с карандашиком учитывают их. А кому, по-вашему, Лука Дмитриевич, сподручней таскать мешки и пудовики с зерном? Кто все-таки больше сделает?

— Хм. Мужик, наверно.

— И я так думаю. А почему бы вам, Лука Дмитриевич, не уступить свое место, скажем, Домне Никитичне, жене? А самому в бригаду.

— Нешто она справится? Пролетит.

— Подучите.

— Не думал.

— В этом и беда, Лука Дмитриевич, что мы мало думаем.

— Почему же не думаем? Думаем, Алексей Анисимович. Каждый за свое дело в ответе. Ко мне, напримерно, какие могут быть претензии? В складе у меня порядок. Что надо, выдал, что надо, принял. Все мы при деле, и каждый отвечает за свое. Так что вы, товарищ агроном, напрасно шумите на меня. Хм.

Алексей сломал жесткий взгляд Лузанова и продолжал наступление:

— Каждый, говорите, отвечает за свое. Да как вы, Лука Дмитриевич, член артели, можете говорить о своем и не о своем! Сыт и богат каждый колхозник общим котлом. Все кормимся из одного, артельного котла. Что положишь в него, то и выловишь.

Лузанов добела вымытой рукой поерошил свои волосы:

— Молод ты, Алексей Анисимович. Молод, как августовский воробей. Я скажу тебе, чтобы ты знал наперед. Я из общего котла давненько что-то не хлебывал ни пустых, ни наваристых щей. Хм..

— Как же это?

— Будто не знаешь как. Все мы из своих котелочков кормимся. Что даст огородишко да коровенка, тем и сыты. А колхоз, он что? Колхоз, он, как был нищий, так нищим и ходит. После войны еще году не было, чтобы мы из должников у государства вылезли. МТС вспашет, посеет и по натуроплате весь хлеб заберет. А нам ни хлеба, ни денег. Как хошь, так и живи.

— Значит, колхоз для вас хоть сегодня провались, хоть погодя немного?

У Лузанова мигом отвис тяжелый подбородок, глаза беспокойно заюлили-забегали. Понял, лишнее сболтнул.

— Ты, Алексей Анисимович, на слове меня не лови. Я о колхозе ничего такого не сказал. Захар, я сказал что-нибудь о колхозе, а?

Малинин, прекрасно слышавший весь разговор, вдруг оглох и даже не отозвался. Спешно подхватил свое тряпье и пошел по берегу в сторону села.

— Вот и ему бы следовало взяться за настоящее дело, а то дремлет на конюшне. — Мостовой кивнул вслед Малинину. — Боком вы живете к колхозу, Лука Дмитриевич.

— Алексей Анисимович, — вдруг униженно заговорил Лузанов. — Алексей Анисимович, вы же друзья, с моим Сережкой. Давай поговорим по душам. Ну, почему ты навалился на нас? Вот Домну каждое утро туришь на работу, а она совсем больная. Под меня, видно, будешь теперь подводить мину. За что, Алексей Анисимович?

— Не люблю я вас, Лузановых, — по-юношески пылко и прямо признался Мостовой. — Живете вы только для себя, своим котелочком. И Сережка ваш такой же. Себялюб.

Последнее Мостовой сказал явно не к месту и, поняв это, разозлился на себя, однако высказал мысль до конца:

— Сережка, он тоже, Лука Дмитриевич, как и вы, о своем котелочке больше заботится.

Мостовой поднялся и пошел к лошади. Лузанов поспешил за ним, нервными пальцами застегивал и не мог застегнуть пуговицы на гимнастерке. Говорил с виноватой лестью:

— Алексей Анисимович, извини, пожалуйста, насчет котелочка я так, шутейно сказал. Булькнул, и все. Ты позабудь это. Мало ли…

Агроном оглянулся на кладовщика и увидел, как крепко сплелись в кулак его узловатые пальцы. Постояли и молча, меряя друг друга глазами, пошли каждый в свою сторону.

IX

Засеянная земля непременно должна родить. На этой азбучной и бесспорной истине в дядловском колхозе «Яровой колос» держалось все полеводство. Весной в «Яровом колосе» пахали и сеяли, осенью убирали. Обмолоченный хлеб спешно, словно от потопа, увозили в Окладин. Там, на элеваторе, принимая колхозное зерно, едва ли не наполовину уменьшали вес его за сортность и влажность. Амбарным весом уже давно не мерили хлеб, и потому никто толком не знал, сколько же дают и сколько могут дать дядловские поля. К концу года всегда выявлялось одно: колхоз по зерну не справился с плановым заданием, остался без хлеба и без семян. За это никого не наказывали, а весной разрешали брать у государства семенную ссуду…