Дом и дорога

Он вышел на крыльцо и рассмеялся.

— Рехачев! Какими судьбами?

— А нас везде черти носят. Вот и на тебя набрел. Крайняя, говорят, учительская изба-то. Это ты, что ли, здесь учитель?

— Уже второй год.

Гость сидел на табурете, не снимая плаща, и осматривал комнату. С его лица не сходило выражение сосредоточенности и досады...

— Что, Севка, испробуем? — Рехачев тряхнул головой и стал снимать плащ. Из карманов он достал большой сверток. — Смотри, какой балык. — Он развернул сверток с копченым тайменем. — Афоня подарил. В прошлое лето работал у нас проводником.

Рехачев пососал ломтик балыка, закурил.

— Рыба у вас отличная... А хлеба, черт побери, нет.

— Постой, как нет?

— Пекарня, говорю, на ремонте. Да ты ведь не знаешь, что к чему. Мы шатаемся здесь третий месяц. Кое-что нашли. Через пару недель свертываем лавочку, а пока думаем побурить у Золотой Косы. Это выше по течению. И тут нате: хлеб кончился! В лагере ни крошки, а там восемь ртов. Через два часа придет вертолет, подбросит меня к своим, заберет образцы... Все было рассчитано. А с чем я теперь заявлюсь? Ребята и почту ждут, и хлеб... — Гость зло выругался. — Надо оставаться. Печь обещают к ночи исправить. Повезу по воде... Что ты преподаешь?

— Языки, историю... Я здесь доктор всех наук.

— Ну и как твои звереныши?

— Растут. С мелкотой, правда, много возни, а старшие ничего. Восьмиклассники лопочут по-французски, как скворцы. У одного, знаешь, настоящий парижский прононс.

Рехачев сидел, подперев голову рукой, улыбался, но было заметно, что он не может забыть о своих огорчениях.

— Слушай, Гера, лети-ка ты к своим.

— Здорово живем! А кто же хлеб повезет? Вертолета завтра не будет.

— Я.

Рехачев долго смотрел на приятеля, потом устало махнул рукой.

— Брось, до лагеря далеко. Ты ходил на веслах против воды?

— Я знаю эту реку. — Он заговорил взволнованным шепотом, словно опасался, что не успеет все сказать. — Завтра воскресенье, я свободен, есть отличная лодка. А, Гера?

Рехачев пожевал-папиросу.

— Сегодня же уведу их на косу, трое останутся тебя ждать. Теперь слушай. В пекарне два наших мешка. Нам первая выпечка, я договорился. Только не проспи. Перекаты пройдешь, держись левого берега. Палатка у самой воды, увидишь.

«Он умер на таежной реке, название которой я забыл. Романтический финал в его вкусе. Почему он оказался среди геологов, не знаю. Говорят, привез хлеб...»

6

Он проснулся, чувствуя покалывание в груди. Это началось еще вчера. Сердце замирало, нехотя начинало ворочаться, снова замирало. Он прилег. Боль, которая временами делалась нестерпимо острой, около полуночи отпустила его, и он сразу уснул.

Сейчас сердце потихоньку ныло. Он лежал на спине и по тому, как ясно слышались ему далекие, идущие откуда-то из-за реки звуки, понял, что погода испортится. Будет снег, решил он, вспомнив, как сильно мерцали под утро звезды. Он лежал, слушая ночные шорохи, и к нему пришла полузабытая картина из тех дней, когда вот так же смотрел он на звезды из темноты детской спальни.

Он вспомнил вчерашний разговор с Рехачевым и посмотрел в окно.

Низкий плотный туман стлался над землей. Утренним паром курилась река.

Он поднялся, затопил плиту и поставил на огонь кофейник. Потом включил радио. Диктор заговорил бодрым свежим голосом: «Тепло и солнечно на Черноморском побережье. Лес в золотистом осеннем уборе. Людно на пляжах. Температура воды — восемнадцать градусов. Камелии покрыты серебристыми и розовыми цветами. Вторично расцвели олеандры и магнолии».

Когда запел кофейник, он с радостью заметил, что боли в сердце нет, выпил большую кружку сладкого кофе и вышел на улицу.

Шел он быстрыми шагами, не ощущая своего сердца, думая об этих пяти километрах против течения и о том, как приятно и легко ему будет возвращаться. Кричали петухи, все тяжелые мысли исчезли, точно испугались этих требовательных криков, и утро было как конец старой баллады, когда призраки, кутаясь в плащи, уезжают на лошадях.

Поселок спал долгим воскресным сном, но над пекарней уже вился дымок. Подойдя поближе, он услышал запах свежевыпеченного хлеба. Пекарь провел его в кладовую, где лежали два мешка со штампом разведочной партии. Грубая холстина еще хранила тепло. Он отнес мешки в лодку, накрыл их брезентом, поудобней уселся и сильно оттолкнулся веслом.

Прошло полчаса, прежде чем он наладился грести так, чтобы лодка не раскачивалась, а весла уходили в воду без всплеска. Из-под брезента тек слабый хлебный дух. Городское утро вспомнилось ему, фургончики, развозившие хлеб, запах свежих булок.

С верховьев летел гул. Казалось, вдали, за речными излуками, проходит поезд. «Перекаты, — подумал он. — Пройду их и отдохну». Когда лодка ткнулась носом в берег, он бросил весла и начал разминать кисти рук. «Приеду, — думал он, — выйдут ребята. Что я им скажу? — Он посмотрел на часы. — Доброе утро, — скажу я. — Вот привез хлеб. Берите, он еще теплый».

Глухой шум перекатов остался позади. Теперь тишина нарушалась только скрипом уключин, и этот звук, которого он не замечал раньше, поразил его. Все вдруг сделалось холодным и ясным, а сам он как бы летел с горы. Это было ему знакомо. «Начинается», — подумал он. Сердце лениво бултыхнулось, потом еще раз и замерло. Он бросил весла и начал хватать раскрытым ртом сырой речной воздух. Лодку развернуло. Волны перехлестывали через борт и ледяными ручьями разбегались по брезенту.

Он вытер лицо ладонью и взялся за весла. «Совсем никудышное сердце, — подумал он. — Надо же так». Он потерял представление о времени, забыл, куда плывет, и, увидев палатку и людей возле нее, удивился.

Пахнуло холодом, закачались верхушки елей, и из тяжелых серых туч на землю посыпался первый осенний снег. К воде, что-то крича на ходу, бежали бородатые парни в грязных ватниках. Он приподнялся на скамье, хотел поднять руку. Тупой удар пришел откуда-то издалека — большой жаркий шар. Он зачем-то оглянулся, с трудом поворачивая сведенное болью тело, и упал лицом на холодный сырой брезент.

«Когда я проснулся сегодня, на улице шел снег, а за стеной играли на фортепьяно. Наш консерваторский дом, музыкальная шкатулка, ты знаешь. За стеной, в светлой теплой комнате, играли «Снег танцует», маленькую пьесу из «Детского уголка». Я вдруг вспомнил Севку и чуть не расплакался... Припадок чувствительности. Редко со мной бывает.

Живу, пописываю статейки, немного поскучнел. Не то чтобы совсем зарос мохом, опустился, но поскучнел. Сам замечаю.

Я изредка получаю письма от бывших друзей по курсу. Все они не могут смириться с тем, что я бросил музыку. Вот и ты: долг, обязанность перед собой... Зачем? Я никогда, Валерия, не тешил себя выдумками, да и сейчас, смею сказать, вижу все ясно. Судьба, будущее, которое вы мне прочили... Довольно. Я об этом и думать забыл. Не надо кораблей из дали. Я ни о чем не жалею...»

1972

ЛУКОВЫЙ СУП

Редактор решил, что мне будет интересно (не-без-ын-те-рес-но) вновь посетить... Вернуться на прежнее, на круги своя... «Сколько ты не был в этом городе? Лет пять? Семь! Вот видишь...» Ласковая улыбка. Патрон. Батя. Отец родной. Словом, решил, что будет не-без-ын-те-рес-но. Легко и привычно решает за других. Посмотрел бы на меня и увидел, как я скис, когда услышал про этот город.

И вот знакомый город, дела сделаны, и можно уезжать. Черт, командировка не ко времени и встреча эта ни к чему! Днем я не думал об Ирине. То есть боялся признаться, что хочу ее увидеть. И тут как тут он — ее муж, ее супруг — Анатолий.

— Хотите увидеть Ирину?

Я одарил его улыбкой, но на душе у меня было погано. Этот его жест — как бы дарение (не хотите ли?) — меня доконал. А Ирина уже шла навстречу знакомой танцующей походкой, раскидывая коленями полы легкого пальто.