Стрекоза ее детства

— Мадемуазель Регаль, — произнес Шарль Фольке, удрученный и смущенный, — представляю вам Дорсо и Жана. Журнал «Le Spectateur» назвал их самой модной парой артистов-педерастов со времен Жильбера и Жоржа. Вы, должно быть, их не знаете, поскольку они знаменитости.

— Это супер круто — не знать известных людей, — сказал Дорсо или Жан.

Они говорили о Фио. Она и была «самым фантастическим сокровищем среди них». Земля качалась у нее под ногами. Это чересчур, вся эта роскошь, эти невероятные люди; она ощущала себя в каком-то старом фильме, который вдруг обернулся реальностью. Обезоруженная она зажмурила глаза и прикусила губу. Молодые люди улыбнулись в ответ. Фио была никем и прекрасно это знала, но при этом она также знала, что каждый из этих людей был кем-то, и причем весьма важным. Всю свою жизнь она знала — ее научили, — к какому миру она принадлежит, или, если термин выходил из моды, к какому классу. Несмотря на это, они принимали ее, их улыбки, глаза, лица — все говорило о том, что они принимают ее в свое общество, без снисходительности, без презрения или насмешки. Фио почувствовала, что некоторые даже побаиваются ее, но она внушает им не ужас, а уважение, словно они страшатся не понравиться ей или вызвать ее неудовольствие.

После бесцеремонного поступка Дорсо и Жана большинство присутствующих тоже подошли к ней поближе.

— Могу ли я спросить, сколько вам лет? — спросил некто, кто не знал, куда деть свой язык.

— Мне 22 года, — ответила Фио, взглянув на него в упор, озадаченная тем, что кто-то интересуется ее возрастом. Она показалась самой себе скаковой лошадью, которую рассматривают и оценивают наездники и заводчики.

Ее ответ не был совершенно честным, не будучи, однако, и ложью. Несмотря на свое искреннее желание соответствовать дате, пропечатанной в паспорте, она не чувствовала своего возраста, как, впрочем, и какого-либо другого. Шамэ подошел к Шарлю Фольке незаметно, как истинный министр, то есть привлекая к своему перемещению десятки взглядов.

— Шарль, я не понимаю: Амброза все еще нет. О, здравствуйте, отец мой… Здесь запланирована свадьба?

Кардинал яростно сжал в руках библию, сдержался и не поправил министра. Никто более не мог похвастаться религиозным воспитанием. То, что люди не верят больше в Бога, почему бы и нет, это не его дело, они просто не попадут в Рай, вот и все; но отсутствие культуры у тех, кто ее представляет и продвигает, выводило кардинала из себя. Орел парил над парком, и кардинал взмолился, чтобы тот перепутал гостей с лесными мышами.

Шамэ повернул голову, заинтригованный приближающимися звуками музыки. Играли на волынках. Толпа расступилась, пропуская вереницу музыкантов. Они расположились вокруг стола. Под натиском кельтской музыки затихли последние очаги разговоров.

Всеобщее внимание было приковано к Шарлю Фольке. Он поднял руку. Музыканты перестали играть. Кардинал приблизился к банкетному столу и открыл свою библию. Шарль Фольке взялся за белое шелковое полотно, покрывавшее стол, потянул его и сбросил все угощения на землю. Бокалы шампанского бились, как лампы, наполненные жидким, газированным светом, еда разлеталась в стороны, пачкая охровыми пятнами обувь, подолы платьев и края брюк тех, наиболее любопытных, кто оказался в непосредственной близости к месту событий. Он сорвал скатерть, как плащ тореадора; она отлетела и развернулась, падая перед онемевшими зрителями. Все обнаружили — а некоторым пришлось для этого вставать на цыпочки или же расталкивать соседей, — что стол был накрыт не на столе, а на надгробии из черного песчаника. Шарль Фольке положил на него розу. Тишина сковала рты присутствующих.

— Ты был прахом, во прах и вернешься… — начал кардинал.

Шамэ устремился к Шарлю Фольке, заинтригованный предполагаемым хеппенингом. Таинственное действо, происходившее на его глазах, было не его идеей, но еще можно было успеть продемонстрировать свою к нему причастность. Нет ничего хуже, чем тащиться в хвосте, он не был зрителем, черт возьми, он был министром!

— Шарль, что это значит? Шарль!

Молодой человек опустил глаза к центру могильной плиты. На камне было выгравировано имя, без дат и эпитафии. Министр поставил свой бокал на край плиты, надел очки, прочел имя и побледнел от испуга.

Шарль Фольке потянул Фио за рукав. Она положила свою розу рядом с розой молодого человека. Они выбрались из толпы. Кардинал повысил голос, пытаясь перекрыть гомон ошарашенных гостей, вцепившихся в свои хрустальные бокалы; некоторые продолжали жевать. Музыканты снова принялись играть.

~~~

Шарль Фольке повлек Фио прочь из толпы. За несколько секунд до того они были под прицелом множества глаз, и вдруг словно упал занавес — всеобщее внимание переключилось на немыслимое событие. Фио и Шарль Фольке прошли вдоль замка к дубовой рощице. Возгласы невольных участников похоронной церемонии раздавались все тише, а потом и вовсе смолкли; лишь смутное звучание волынок доносил ветер, спеша от него избавиться.

— Это была могила…

— Да, это могила Амброза.

Великий момент, не удержавшись, добавил он про себя, завтра эта новость займет первые полосы всех газет. Блестящая идея. Амброз рассказал ему о своей задумке полгода назад, как только узнал о том, что болен. Эмеральда позвонила ему накануне, чтобы сообщить о смерти мужа. Он тут же примчался, но тела не видел, поскольку оно уже покоилось в могиле. Подавленный этой страшной вестью, всю ночь он провел у могилы своего наставника, среди десятков горящих свечей, в слезах, опустошая одну за другой бутылки вина и укуриваясь марихуаной. Утром, проглотив несколько разноцветных таблеток, он оправился и взялся за дело. Прием был запланирован несколько недель назад, и мысль, что Амброз в точности угадал дату своих похорон, не давала ему покоя.

Деревья укрывали их от посторонних взглядов, однако не слишком густая листва беспрепятственно пропускала редкие лучи вечернего солнца. Фио со своим спутником остановились на маленькой полянке, которая образовалась на месте падения старого дуба, поваленного бурей в прошлом месяце. Дуб поломал десятки мелких деревьев; на освободившемся месте уже тянулись к свету молодые побеги и цветы. Фио и Шарль Фольке сели на склонившийся ствол гигантского дерева. Шарль Фольке колебался. Он искал вдохновения в нависшей над головой листве, чья зелень с тонкими прожилками сверкала, окутанная солнечным светом. Он ждал какого-нибудь сигнала, тех трех звонков, которые, как в театре, возвестили бы о начале представления. Капля воды стекала по изгибу широкого листка и за несколько секунд вытянулась на его кончике. Когда она упала, Шарль Фольке решил, что это и есть знак, которого он ждал.

— Вы читали «Одиссею»?

Он встал, снова сел и тут же поднялся, обеспокоенно потоптался на месте, приводя в порядок мысли и решая, какую позу стоит принять для этого исторического момента. Его тело не желало повиноваться и принимать какое-либо торжественное положение, соответствующее тому, что он собирался сказать. В конце концов он отказался от идеи сравниться в величии с Наполеоном, взобравшимся на вершину пирамиды. Молодой человек встал прямо и скрестил руки за спиной, как будто собираясь читать наизусть стихотворение.

В свое время Аберкомбри рассказал ему историю сада Алкиноса. Шарлю Фольке очень хотелось передать ее дословно, и он старательно пересказал содержание, слегка пострадавшее в процессе усвоения. Как он понял, после кораблекрушения Улисса выбросило на незнакомый остров, его подобрала молодая девушка по имени Навсикая, она отвела его к своему отцу, Алкиносу, сказочный сад которого «приносил молодую грушу вслед за грушей старой, яблоко на яблоке, гроздь на грозди, фигу на фиге». Улисс открыл для себя своеобразный Рай, противоположный родной Итаке — земле реальности, раздоров и беспорядков. Отгороженный от внешнего мира, сад представлял собой царство изобилия, в котором никогда не наступала зима и никто не ведал ни холода, ни голода. Алкинос восседал во главе стола на пирах своих военачальников; благодаря мудрости его правления в стране царил мир, несмотря на мелкие войны и пустяковые столкновения, каждый занимал соответствующее себе положение и не роптал на судьбу. Но в конце концов царь умер, закончил свой рассказ Шарль Фольке.