Стрекоза ее детства

Бутик Оттавиани соседствовал с другими роскошными бутиками. Черные бархатные портьеры закрывали витрину. Оттавиани, по всей видимости, был столь известен, что не нуждался в вывеске. Шарль Фольке постучал в дверь. Открывший им мажордом изучил визитную карточку молодого человека, как при входе в частный клуб. Он пригласил их войти и попросил подождать в салоне. Внутри заведение еще меньше напоминало магазин одежды: ни вещей, болтающихся на вешалках, ни манекенщиц, демонстрирующих модели, ни продавцов. Только кожаные кресла и низкий столик, заваленный свеженькими журналами. Не прошло и двух минут, как Оттавиани устремился к ним с распростертыми объятиями.

— О, Шарль! Шарль и загадочная принцесса!

Если однажды кому-то придет в голову создать парфюм «Радушие», ему будет достаточно собрать немножко пота с мсье Оттавиани. Очаровательный, жизнерадостный, тактичный мсье. Казалось, этот невысокий мужчина весь состоит из рук. Они грациозно летали из стороны в сторону, несколько раз пожимали руки Шарля Фольке и Фио, касались их плеч, будто оценивая телосложение. Когда Оттавиани говорил, его длинные пальцы словно бы подыгрывали словам; когда он слушал, он схватывал на лету и ощупывал слова руками, точно не веря собственным ушам. С сантиметровой лентой на шее и в костюме игрока в крикет. Он был в восторге видеть их: Шарля Фольке он просто обожал и в подтверждение своих чувств повторил ему это несколько раз. С Фио повел себя так, будто они старинные друзья. Оставив Шарля Фольке в салоне, он повел Фио вглубь бутика, в просторную комнату, в центре которой с потолка свисала огромная люстра с подвесками из разноцветного хрусталя.

И понеслось. Фио мало что запомнила, у нее кружилась голова, Оттавиани мелькал перед глазами. В какой-то момент она вздрогнула, когда кутюрье мастерским движением приставил к ее горлу нож, чтобы срезать нитку. Его энергичности позавидовал бы даже амфетаминовый смерч. Очнувшись, Фио с удивлением увидела свои новые наряды на рыжеволосой девушке в зеркале. Это была не она.

— Божественно! — воскликнул Оттавиани. — Теперь вы настоящая принцесса!

— Это наряд для торжественной церемонии? — робко спросила она.

— Если вам угодно, для торжественных церемоний каждого дня. Ибо каждый день это коронация, sweetie.

— Это великолепно, но… Я же не могу в таком виде пойти за хлебом…

— О нет, за хлебом ходить вообще не стоит, от него толстеют, моя принцесса.

Великий кутюрье привык к славе и восторгам, ему и в голову не приходило, что девушка может чувствовать какую-то неловкость. Это мир должен был приспосабливаться к его, Оттавиани, творениям, а не наоборот. Если его платья не годились для поездок на метро, то следовало создать более подходящее метро — единственно разумное решение в подобной ситуации. Ему бы и в голову не пришло спрашивать у Фио ее мнение: с той же очевидностью, с какой яблоко всегда падает вниз, по всем законам физики девушка могла лишь восхищаться его творениями.

— Это самая совершенная вещь в мире, — задумчиво добавил он. — Произведение искусства, украшающее художника. Чудесно, право, чудесно.

Никто не смог бы его опровергнуть: платье, конечно же, было великолепным, но именно поэтому Фио было не по себе. Себя она великолепной не считала. Ее тело привыкло к вещам массового производства, которые то малы, то велики, к извечному несоответствию стандартам, и потому специально для нее, по ее меркам сшитое платье никак не могло оказаться ей к лицу. Она не узнавала себя в этом наряде, чувствуя себя заложницей тканей, военнопленной, которую пытаются уничтожить как личность. Словно нежная и тонкая ткань платья скрывала в себе целый мир, солидный и могущественный мир, который ополчился на нее.

Но поскольку ей всегда было крайне неловко говорить что-то неприятное кому бы то ни было, то она попробовала улыбнуться.

— Это прекрасно, — проговорила она срывающимся и не слишком уверенным голосом. — Но… не найдется ли у вас что-нибудь более практичное и неброское?

У кутюрье заблестели глаза. Уж он-то привык иметь дело со знаменитостями, уж он-то понимал, да-да, конечно, предлагая такое платье, он подумал лишь о себе, он стремился, чтобы все увидели его шедевр, но юной леди также нужно еще что-нибудь незаметное, иначе каждое ее появление будет вызывать волнения, да и папарацци тут же ее обнаружат. Он прекрасно все это знал, ну конечно, он был готов к такому вопросу, в ответ он предложил скромный черный наряд из альпаки с кашемиром, великолепного кроя, однако столь утонченного, что лишь истинный ценитель мог узнать руку мэтра. Настоящий гений должен уметь порой уходить в тень. Он предложил ей простые и вместе с тем изысканные вещи, призванные самым приятным образом охранять ее инкогнито. Из вежливости Фио не стала отказываться, но ее упорно не покидало чувство, что эти нежные, драгоценные одежды тяжелее оков и цепей, и хотя она ничего не платила, они дорогого ей стоили, словно она оставила здесь частицу себя.

Примерки продолжались до вечера. Напоследок Оттавиани угостил их чаем и пирожными с вареньем из лепестков роз. Из бутика Фио и Шарль Фольке вышли с тремя белыми матерчатыми сумками, украшенными фирменной буквой «О». Какое-то время они шли по Сэвил Роу, в угасающем зимнем небе сверкало солнце; затем они вернулись в Париж. Еще днем Фио подпрыгнула от изумления, осознав, что они едут в Англию. Шарль Фольке не удосужился предупредить ее, что они отправляются в такую даль, поскольку сам не считал поездку в Лондон дальним вояжем. Фио до сегодняшнего дня ни разу не покидала пределов Франции. Для нее это было настоящим путешествием, для Шарля Фольке — обычной прогулкой: в его мире Central Park West в любом случае оказывался на тысячи километров ближе, чем какая-нибудь деревня типа Савиньи-сюр-Орж.

— Что ж, придется попотеть.

Антуан Божарски произнес эти слова, улыбаясь, в восторге от предстоящей борьбы. Именно способность осуществлять неосуществимое позволила ему стать хозяином кабинета на набережной Де Л'Opлож. Правда, в данном случае особых сложностей не предвиделось, несмотря на временное отсутствие самих картин и невозможность увидеть даже их фотографии. Одного имени Амброза Аберкомбри достаточно, чтобы привлечь интерес, а девчонка не просто пользовалась покровительством старика, она была его последним открытием. И уже поговаривали, что самым значительным.

Гениальный пресс-атташе и консультант по связям с общественностью, своими успехами Антуан Божарски был обязан своему чутью, точнее говоря, чуткому восприятию цинизма эпохи. Итак, он понимал, что смерть Аберкомбри — это великолепное событие. Хватило бы и просто его кончины для создания предельно благоприятной обстановки, но мизансцена его похорон была настоящим шедевром. Этим спектаклем старик добился того, что событие выплеснулось за пределы интеллектуально-богемных кругов. Его похороны тут же получили право на место в теленовостях. Они привлекут всеобщее внимание, они мобилизуют как серьезную, так и бульварную прессу. Погребение Аберкомбри станет культовым; уже ходят слухи, что Голливуд планирует снять фильм о его жизни.

Божарски посмотрел на пустую раму над своим столом. Он называл ее «обрамление моего девиза». Но поскольку обстоятельства бывают слишком разные, чтобы довольствоваться какой-либо одной заповедью, то с личным девизом определиться ему так и не удалось. Не сводя глаз с пустой рамы, Божарски мысленно сформулировал девиз нынешней ситуации как «Превратим помехи в преимущества». Всегда хочется того, чего нет. Тайна завораживает. А на этот раз тайна заворожила и его самого. Эта рыжая девчонка, совершенно заурядная, так мало отвечающая привычным представлениям о художниках, к тому же столь замкнутая… Так это она — открытие! Она только выиграет, если не будет слишком часто появляться на публике и общаться с журналистами, по крайней мере поначалу. Чем меньше ее будут видеть, тем большей тайной она будет окружена, тем больше достоинств ей могут приписать. Божарски попытался разузнать, что представляют собой ее картины. Девушка ответила ему уклончиво: портреты гуляющих в парке Бют-Шомон. Это реалистическая живопись или же абстрактная? И та, и другая, ответила она, в зависимости от неба. По правде говоря, она не сильно в этом разбиралась, и похоже, это вообще ее не волновало.