Порочный круг

Я изо всех сил пытался затаиться. Убежал на орбиту и не хотел никого ни видеть, ни слышать, продержавшись так двадцать дней. Собственно, мне и не надо было особо суетиться. Кардинал Фабиан, в силу собственной кончины, более не мог подвигать меня на благородные поступки, а командор Фобос сдал бразды правления командору Скорпиону и его соратнику, командиру одного из крейсеров — Ворону. Последний был давним приятелем Скорпиона, но лично я знал о Вороне только то, что он любитель оливье. Впрочем, судьба проекта меня уже не волновала — коль военная машина пришла в движение, ее уже не остановить — слишком велика масса, порождающая поистине грандиозную инерцию. Кроме того, потуги генштаба вернуть нашу деятельность в формально-официальное русло увенчались успехом. Теперь мы не порываем с человечеством, а "призваны выполнить стратегическую задачу по устранению тактической угрозы". Население планет ни фига не понимало, что означает эта формулировка, но подобрело к нам, резонно полагая, что добилось своего — нас посылают подальше к чертовой матери с большой долей вероятности, что мы не вернемся.

Однако меня все время домогались. Хотя главнокомандующий и назначил полковника Крайта представителем генштаба, она более не желала общаться со мной лично, но ее кибер, перегруженный инструкциями, засорявшими и без того убогий разум, обивал порог моей каюты, чем доводил меня до белого каления. Не было сомнений, что таким образом бабенка со змеиной фамилией мстила мне. Вторым типом домогателей были журналисты. Давать интервью кому-либо я отказывался, или начинал поливать таким смачным рифмованным матом, что даже самый отважный режиссер не выпустил бы мои речи в эфир. Самое интересное, что мне после таких излияний нисколько не становилось легче. Между прочим, мне то и дело докладывали, что записи с моими нецензурными опусами вдруг начали пользоваться бешеной популярностью и загоняются с черных аукционов за бешеные деньги. В ответ я краснел, махал руками и ужасался содеянному.

Сомнения глодали мои кости. "Надо ли вообще было действовать? — думалось мне время от времени. — Затаился бы, и все утряслось само собой". Но тут же в голову приходила другая мысль — я не мог поступить иначе. Сколько раз я составлял прежде подробный план действий, но реальные события поворачивались не тем боком, каким было предписано...

А еще эти сны! Каждую ночь я вытворял черт знает что с Альтаир. Причем со временем моя тяга к этому существу почти не убавлялась. Но это была отнюдь не любовь. Она просто околдовала меня. Я прекрасно понимал пагубность своего состояния, но был не в силах пресечь свои сновидения медикаментозным или иным путем, весь день твердя: "Выбрось из головы эти глупости", — но поглядывая на стрелки часов, предвкушая наслаждение. И, едва я засыпал, как она являлась ко мне, принималась расстегивать мою одежду и касаться холодными, тонкими пальчиками моих сокровенных мест, и я тоже предавался бурной страсти, а проснувшись, ощущал такую усталость в теле, будто действительно провел с ней целую ночь, не сомкнув глаз.

Помнится, на десятый день моего затворничества меня добивалась чета Полукаровых, говоря что-то о репрессиях против их сторонников, но я как раз только встал с постели и был настолько обалдевшим, что не удосужился выслушать ни Эфи, ни Серегу. Потом, конечно, я спохватился и связался с ними, но Эфи холодным голосом сказала, мол, уже поздно — сотня их сторонников никогда не поднимется на борт кораблей, чтобы присоединиться к нашему флоту. И произнесено это было с таким укором, что не оставалось сомнений, кого она считает главным виновником случившегося. От этого мне стало еще более тоскливо.

По прошествии двух недель я с удивлением стал замечать, что в систему Лебедя слетаются мои старые знакомые. В генштабе, по воле случая объявился мистер МакКорфи, а Скорпион клялся мне, мол, совсем недавно он видел на перроне космопорта беседовавших Ирен и, трудно даже вообразить, ту девушку с Росса 128, имя которой он забыл, но я с ней любился на всем пути до Альфы Центавра, когда мы возвращались от монополя. Да и сам я, просматривая запись подготовительной комиссии по поводу нашего похода, заметил в последнем ряду Диану Леди и Эрика Ньютона. Присутствие здесь героев моих давних похождений встревожило меня пуще прежнего. Сердце заполонило предчувствие чего-то необратимого, будто люди эти специально прибыли попрощаться со мной, проститься навсегда, навеки. Я метался по каюте как зверь во клети, подгоняемый страхом и готовый впасть в истинное сумасшествие. Да. Я был уже готов совершить нечто непоправимое и поэтому прибегнул к последнему средству. Я стал записывать все произошедшие события, и вы читаете эту рукопись. Первые ее строки писались будто бы не мною, но чем дальше я уходил по цепочке событий, чем больше исписал файлов, тем более спокойно становилось у меня на сердце. Болезнь, имя которой червь душевный,наконец стала отпускать. Я был еще слаб, но лихорадка сомнений уже прошла. Я был прав. Я был тысячу раз прав! А только что мне доложили, что аудиенции добивается игумен Петр.

— Это точно настоятель Вестианского православного монастыря? — спросил я еще раз оператора, полностью недоумевая, каким образом здесь мог оказаться игумен Петр — разве только случайно — ведь информация о произошедших здесь событиях только вчера могла достичь Земли. Но вместо ответа мальчишки я услышал голос, который развеял все мои сомнения:

— У меня есть, что сказать тебе, сын мой.

Я был рад увидеть игумена Петра, а он казался мне озабоченным. Игумен горячо пожал мне руку и, не отпуская ладони моей, усадил меня возле себя:

— Что же ты наделал, Фабиан...

Это было сказано с такой горечью в голосе, что я предпочел как бы не заметить сей вопрос.

— Как вы оказались здесь? — спросил я игумена с неподдельным удивлением.

— Волей Божьей. — Он перекрестился. — Меня послал патриарх, когда вы были на полпути, дабы переговорить с митрополитом. Когда я прибыл сюда, ужасу моему не было предела. Два дня и две ночи провел я в посте и молитвах, прежде чем прийти к тебе. Скажи мне, как ты мог разувериться... Нет! Лучше скажи мне, верил ли ты? — Игумен Петр проникновенно заглянул мне в глаза, будто ища там ответа. — Я прочту тебе символ веры.

И он дрожащим голосом пересказал мне Никео-Цареградский символ веры.

— Вот что, ваше святейшество, — тихо промолвил я, когда игумен сказал последний, двенадцатый символ, — мы более чем кто-либо должны веровать и веруем. Мы веруем абсолютно, и поэтому наша вера лишена смысла.

Он хотел было перебить меня, но я торопливо продолжил:

— Для любого человека ничего не стоит принять одиннадцать заповедей веры. Действительно, что может помешать принять Иисуса, признать Святой дух, признать Вседержителя. Почему бы и нет! Но все дело в том, что людям трудно уверовать в воскрешение из мертвых, ибо никто не видел после первого пришествия подобного чуда с естественнорожденным человеком, ибо для того, чтобы сделать себя бессмертным, необходимо по Библии, по Корану, по Талмуду, наконец, обязательно провозгласить себя смиренным рабом господа своего. Подвиг верующего человека в том-то и заключается, что он полностью подчиняет себя Богу во имя вечной благодатной жизни на небесах. Подвиг атеиста заключается в том, что он провозглашает себя свободным человеком, и за его душой начинают охоту темные силы. Но нам, мальчикам для битья, не надо провозглашать себя рабами, дабы воскреснуть. Поймите же, что уверовать в Бога для нас так же просто, насколько вам просто разувериться в нем.

— В тебе говорит непомерная гордыня! — Игумен Петр вскочил. — Не хочу тебя больше слушать! Вы безбожники, и когда придет судный день, вы поплатитесь за ересь вашу!

— Нам не надо судного дня, ведь мы не люди, — ответил я с некоторой усталостью в голосе, будто объясняя который раз банальную мысль. — Иисус приходил, дабы искупить грехи людей, но не мальчиков для битья. Некому прощать нас, поскольку некому нас судить. Мы так и останемся между небом и землей. Бессмертные, но неприкаянные. Мы будем скитаться во вселенной, ища своего спасителя, но, по-видимому, уже не сорок лет, а гораздо дольше.