Книга Страшного суда

Киврин закуталась в плащ и открыла дверь. За порогом открывалась крутая лестница без перил, прилепившаяся одним боком к каменной стене. Агнес повезло, что она только колено ссадила, а не полетела отсюда головой вниз. Киврин спустилась до середины, придерживаясь за стену, и встала, окидывая взглядом зал.

«Я действительно в прошлом. Это и вправду 1320 год». Посреди зала теплились в очаге темно-красные угли, в дыру-дымоход над очагом и в высокие узкие окна проникало немного света, но большей частью зал тонул в потемках.

Киврин вглядывалась в дымную полутьму, пытаясь понять, есть ли кто-нибудь внизу. У дальней стены стояло господское тронное кресло с высокой резной спинкой и подлокотниками, а рядом второе — чуть пониже и попроще, для леди Эливис. Стену за ними украшали гобелены, а в противоположном конце виднелась приставная лестница, ведущая, очевидно, на чердак. На остальных стенах висели над широкими лавками тяжелые деревянные столы, прямо под лестницей приткнулась еще одна скамья, поуже. Скамья для нищих. А за стеной, в которую она упирается, — сени.

Киврин спустилась до самого конца и на цыпочках подошла к сеням, шурша рассыпанным по полу тростником. Сени служили тамбуром, не пускавшим в зал холод от парадной двери. Иногда в них устраивали отдельную клетушку с кроватями в альковных нишах по обеим сторонам, но здесь они представляли собой лишь узкий проход с крючками для плащей. Сейчас крючки были пусты. «Отлично, — обрадовалась Киврин. — Все ушли».

Дверь оказалась открытой. У порога оставили пару стоптанных башмаков, деревянную бадью и тележку Агнес. Киврин постояла в тесных сенях, восстанавливая сбившееся дыхание и жалея, что некуда присесть, а потом осторожно выглянула за дверь и вышла наружу.

В замкнутом дворе не было ни души. По краям его обрамляла желтоватая каменная кладка, но всю середину, где стояла выдолбленная из древесного ствола колода, развезло от грязи. Вокруг, между мутными коричневыми лужами, отпечатались многочисленные следы ног и копыт. К одной из луж осторожно припала клювом тощая, замызганная курица. Кур разводили только ради яиц, на стол в начале XIV века попадали большей частью голуби и горлицы.

И действительно, у ворот виднелась голубятня. Соседнее здание с соломенной крышей, наверное, кухня; остальные постройки помельче — кладовые. На другой стороне Киврин опознала конюшню с широкими створками ворот, а за ней, через узкий проход, большой каменный амбар.

Сперва она заглянула на конюшню. Навстречу, радостно тявкая, выскочил на заплетающихся лапах щенок Агнес, и Киврин пришлось, поспешно затолкав его обратно, закрыть за собой тяжелую деревянную створку. Гевина здесь явно не было. Не обнаружилось его ни в амбаре, ни на кухне, ни в других пристройках, самая большая из которых оказалась пивоварней. Агнес так неподдельно удивилась предположению, что Гэвин поедет за святочным поленом — вот Киврин и домыслила, будто он остается охранять дом. Наверное, она ошиблась, и Гэвин отправился с Эливис к больному коттеру.

«Если так, придется искать переброску самой». Она направилась к конюшне, однако на полпути остановилась. Ей ни за что не забраться на лошадь без посторонней помощи, в таком-то состоянии, и уж точно не удержаться в седле. До переброски пешком тоже не дойти. Но надо. Все уехали, скоро повалит снег.

Она посмотрела на ворота, потом на проход между амбаром и конюшней, гадая, в какую сторону направиться. Они тогда спустились с холма, мимо церкви. Под колокольный звон. Ворот и двора Киврин не помнила, но как иначе она попала бы в дом, если не через них?

Испугав курицу, которая, заквохтав, кинулась искать спасения у колодца, Киврин зашагала по мощеному двору к воротам и выглянула на дорогу. За бревенчатым мостиком, перекинутым через узкий ручей, дорога, петляя, уходила на юг и скрывалась за деревьями. Никаких холмов, церквей, деревни и хоть чего-то знакомого Киврин не увидела.

Церковь должна где-то быть. Она ведь слышала колокол, когда лежала в кровати. Вернувшись во двор, Киврин увидела короткую тропку, которая вела к плетеной выгородке с двумя грязными свиньями и отхожему месту, выдающему себя невыносимым запахом. Она пошла по дорожке, опасаясь, что у сортира тропка и закончится. Однако, обогнув отхожее место, дорожка выходила на луг.

Там и оказалась деревня. И церковь, на дальнем краю луга, в точности как помнила Киврин, а за ней — холм, с которого они тогда спустились.

Луг на самом деле не отличался живописностью: просто проплешина, с одного края — крестьянские лачуги, с другого — ручей с ивами. Однако на пожухшем травянистом пятачке паслась корова, а под большим голым дубом — привязанная к колышку коза. Лачуги, перемежаясь со стогами сена и навозными кучами, тянулись по близкой стороне — чем дальше от господского дома, тем мельче и кривее, но даже самый первый и крупный из домов, наверняка принадлежавший мажордому, был просто хибарой. Все такое тесное, грязное и ветхое... Только церковь выглядела как положено.

Колокольня стояла отдельно, между погостом и лугом. Ее, очевидно, пристроили позже, потому что церковь с характерными скругленными вверху романскими окнами была сложена из серого камня, а высокая, толстая колокольня — из желтоватого, почти золотистого.

Мимо погоста и колокольни шла узкая тропка — не шире той, что у переброски — к лесу на холме.

«Вот отсюда мы и приехали», — поняла Киврин и направилась к лугу, но стоило отлепиться от амбарной стены, как налетел ветер. Он пронзил плащ насквозь и ударил прямо в грудь. Киврин запахнулась поплотнее, стиснув края у горла, и двинулась вперед.

На юго-западе снова ожил колокол. К чему бы это? Эливис с Имейн как-то его обсуждали, но до того, как Киврин начала разбирать их речь, а вчера, когда звон донесся в очередной раз, Эливис будто и вовсе его не заметила. Возможно, это обычай Четырехдесятницы. Колокола должны звонить с наступлением сумерек в Сочельник, а затем в течение часа до полуночи. Не исключено, что и в остальные дни Четырехдесятницы они тоже так звонят.

Киврин скользила по грязи и спотыкалась на корнях. Под ребрами снова начало печь, но она упрямо шла вперед, стараясь шагать побыстрее. Вдалеке, за полем, чувствовалось какое-то движение — скорее всего крестьяне возвращались со святочным поленом или загоняли скотину. Отсюда не разглядеть. И, кажется, там уже начинал сыпать снег. Надо поторапливаться.

Ветер взметнул полы плаща и закружил вихрем опавшие листья. Корова, не поднимая головы, побрела прочь от ветра, к лачугам. Хотя какое из них укрытие, если они чуть выше Киврин и мало чем отличаются от беспорядочно понатыканных вязанок хвороста?

Колокол продолжал звонить, тягуче и размеренно, и Киврин поймала себя на том, что замедляет шаг в такт звону. Так нельзя. Нужно торопиться. Вот-вот пойдет снег. Но стоило прибавить скорость, и приступ кашля скрутил ее, не давая вздохнуть. Киврин остановилась. Не дойти.

«Не глупи, — велела она себе. — Нужно отыскать переброску. Ты больна. Тебе надо домой. Давай дотянем до церкви, там можно минутку передохнуть».

Киврин зашагала дальше, превозмогая кашель, однако ничего не получалось. Дыхания не хватало. Она не дойдет до церкви, какая уж там переброска... «Дойдешь! — прикрикнула Киврин. — Через не могу!»

Она снова встала, сгибаясь пополам от жжения в груди. Раньше она опасалась, что кто-нибудь из обитателей хижин выйдет и заметит ее; теперь, наоборот, мечтала, чтобы ее увидели и помогли дойти обратно до поместья. Но выходить было некому. Все на полях, собирают под ледяным ветром остатки картофеля и загоняют скот. Киврин подняла взгляд к горизонту. Далекие силуэты уже пропали.

Вот и последняя лачуга. Дальше шла россыпь хлипких сараюшек, в которых, хотелось бы верить, никто не жил. Это явно хозяйственные постройки — коровники и амбары, — а за ними, не так уж и далеко, возвышалась церковь. «Может быть, если двигаться помедленнее...» — с надеждой подумала Киврин и направилась туда. Грудная клетка словно разрывалась на каждом шагу. «Не вздумай падать! Никто не знает, где ты».