Страница 9 из 140
Считалось, что в квартире Желябужского (не сказать, чтобы великих размеров, без ванной) была комната для М. Ф. Андреевой, в которой она могла остановиться при наезде в Москву. Тем не менее, в 1921 г., когда Андреевой не было в Москве, эту квартиру московский жилотдел (возможно, и понятия не имевший об особых заслугах Марии Федоровны перед большевиками и лично В. И. Лениным) попытался уплотнить.
Горький в это время как раз был в Москве, и Желябужский бросился к нему. Алексей Максимович тут же написал письмецо:
М. Горький — Л. Б. Каменеву.
Очень прошу Вас принять и выслушать Юрия — сына Марии Федоровны.
Его квартиру свирепо и нелепо уплотняют, так что нет свободной комнаты ни для него, ни для Марии Федоровны. Не повлияете ли Вы на Жилищный отдел, дабы он отнесся к этому делу несколько более разумно и гуманно?
В крайнем случае — задержите процесс уплотнения до приезда М. Ф. — она будет здесь в начале той недели.
Очень прошу Вас об этом.
Крепко жму руку
Просьба Желябужского была Каменевым удовлетворена, но, когда в конце 1921 г. М. Ф. Андреева приехала в Москву, она разместилась в кишевшей клопами гостинице «Савой». Новый, 1922-й, год Андреева встречала у сына. В дневниковых записях Марии Федоровны сохранилось описание его квартирки, которую отстояли с помощью такой тяжелой артиллерии, как председатель Моссовета: «<…> я встречала Новый год у Юры. Пришла к ним в 9 ч. вечера — они мылись. В столовой на полу поставили корыто, на плите-печке в той же комнате кипит большой котел воды, на полу другой котел с холодной водой и ковш висит сбоку… Тут же на буфете приготовлен ужин, накрытый белым вышитым полотенцем с широким кружевом, на этот раз очень обильный, с закусками и даже графин водки — небольшой. Вымылись, вытерли пол, накрыли стол чистой скатертью и баня снова обратилась в столовую…»[63]
IV. О пайках, изъятых рукописях, невыпущенных книгах, о защите от нападок
Когда Илья Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь» вспоминал Москву 1918 г., образ Ю. К. Балтрушайтиса возник перед ним сам собой: «Председателем Всероссийского Союза писателей был Юргис Казимирович Балтрушайтис, человек очень добрый и очень угрюмый. Лицо у него было пустынное, бледные глаза, горестно сжатый рот <…>. Мне кажется, что те годы были для Юргиса Казимировича лучшими в его жизни. (В 1921 году он стал послом Литвы в Москве. Ему хотелось по-прежнему встречаться с писателями, но он числился дипломатом, и его дипломатично избегали)[64]». Следует добавить, что в конце 1918 г. Балтрушайтис, еще не ставший литовским посланником, пошел служить в Наркомпрос, где стал заведовать секцией. Именно у него в секции служил и Ходасевич, вспоминавший потом: «Мы составляли репертуарные списки для театров, которые не хотели нас знать. Мы старались протащить классический репертуар: Шекспира, Гоголя, Мольера, Островского. Коммунисты старались заменить его революционным, которого не существовало. Иногда приезжали какие-то „делегаты с мест“ и, к стыду Каменевой, заявляли, что пролетариат не хочет смотреть ни Шекспира, ни революцию, а требует водевилей…»[65]. В итоге, с одной стороны, Балтрушайтис хорошо знал, каково живется московским писателям той поры, а с другой, как чиновник Наркомпроса, имел некоторую возможность отстаивать писательские права перед московскими чиновниками. Продовольственные пайки, определявшие тогда самую возможность существования, были разделены советской властью на три классовые категории. По точному слову А. М. Ремизова, «русские ученые и писатели определены были в 3-ю категорию и подыхали, падали, как в ту пору лошади»[66]. Вопрос о повышении категории писательских пайков был поставлен на Политбюро ЦК РКП(б) и 16 августа 1919 г. оно приняло Постановление о продовольственном снабжении писателей: «Удовлетворить просьбу Моск. проф. союза писателей о переводе их в первую категорию, считая их труд общественно необходимым и полезным»[67]. Однако в ту пору исполнительная дисциплина чиновников на местах еще не гарантировала обязательного выполнения решений высшего органа политической власти. Продотдел Моссовета отказался снабжать писателей по более высокой категории, Балтрушайтис обжаловал это решение в Президиуме Моссовета и предусмотрительно подключил к обсуждению самочинства Продотдела лично председателя Моссовета. Вот его письмо Л. Б. Каменеву, написанное на бланке Московского профессионального Союза писателей:
Ю. К. Балтрушайтис — Л. Б. Каменеву.
Председателю Московского Совета Р. К. Д.
тов. Л. Б. Каменеву.
Окончательно выяснилось, что продовольственный отдел отказывает Профессиональному Союзу в переводе его членов в I-ую категорию классового пайка. Так как вопрос будет обжалован завтра в президиуме, всемерно ходатайствую о защите и подтверждении социальных прав нашего труда, признанного постановлением ЦК РКП общественно-необходимым.
В октябре 1919 г. писатели паек 1-й категории получили.
О советских годах Алексея Михайловича Ремизова, проведенных в Петрограде, рассказывается в написанных в Эстонии автобиографических заметках (написаны они лояльно к советскому режиму — в них даже не упоминается о том, что в ночь с 13 на 14 февраля 1919 г. Ремизов был арестован и отправлен в ЧК вместе с Блоком, Замятиным, А. Штейнбергом и др., правда, 15 февраля отпущен). Приведем из этих заметок пунктир советской жизни Ремизова:
«С 1 V 1918 по 15 XI 1919 служил в ТЕО (Театральном Отделе): член историко-теоретической и репертуарной секций, непременный член Бюро ТЕО, заведующий русским театром репер. секции. С 15 XI 1919, когда в Петербурге похерили ТЕО, назначен в ПТО (Петербургское Театральное Отделение) членом репертуарной коллегии. 15 VI 1921 уволился по болезни: головные боли, не отпуская, мучили всю зиму. Театральное служение прошло под началом заведующих: О. Д. Каменевой, М. Ф. Андреевой…
<В эссе „К звездам“, посвященном памяти Блока, Ремизов писал: „1918 год. Наша служба в ТЕО — О. Д. Каменева — бесчисленные заседания и затеи, из которых ничего-то не вышло…“. В этом же эссе написано, что мысль об отъезде за границу появилась у Ремизова еще в январе 1920… — в 1919–1920 гг. работал во „Всемирной Литературе“>.
С 1 VI 1920 — 15 VII 1921 был лектором Теории прозы на Словесном отделении Факультета Искусств в Красноармейском университете имени т. Толмачева… С 15 VII само собой уволился за сокращением лекторов….
С 15 окт. 1920 заступлением Горького был зачислен на ученый (академический) паек при „Доме ученых“ вместе с Сологубом, Кузминым, Блоком и Гумилевым. В 1919 г. был избран членом „Дома искусств“ и состоял сотрудником ж<урнала> „Дом Искусств“.
5 VIII 1921 по беженскому билету уехал из России за границу, чтобы „прикоснувшись к старым камням Европы, набраться силы и вернуться назад в Россию, — русскому писателю без русской стихии жить невозможно“»[69].
63
Дневниковые записи М. Ф. Андреевой // Знамя. 1994. № 6. С. 135.
64
Эренбург И. Люди, годы, жизнь: В 3 т. М., 2005. Т. 1. С. 283, 284.
65
Ходасевич В. Т. 4. С. 241–242.
66
Русская книга. Берлин. 1921. № 9. С. 29.
67
Власть и художественная интеллигенция. С. 13.
68
РГАСПИ. Ф. 323. Оп. 2. Ед. хр. 162. Л. 73.
69
Русская книга. Берлин. 1921. № 9. С. 29–30.