Страница 13 из 90
Как ни странно, специалистом Геноссе был хорошим и окончил академию без золотой медали только потому, что необдуманно склонил к близости дочку начальника курса. Когда страшная, как юная Гингема, девица осознала, что на ней не собираются жениться, она устроила отцу скандал. Максимум, что смог сделать несостоявшийся тесть, это заныкать Генкину медаль.
Когда капитан Богоявленский омайорился, то есть стал, по его выражению, офицером, которого «нельзя послать нах сразу», он пил от радости три дня, причём третий день был ознаменован попыткой напоить комендантский патруль на Киевском вокзале.
Охреневшие от такой борзости «бараны»[26] от употребления не отказались, но, в свою очередь, предложили продолжить банкет на Красноказарменной.[27] На следующий день шефу пришлось ехать объясняться в комендатуру, звонить в штаб округа, словом, всячески унижаться перед «красными», чтобы «вытащить Фокса с кича».
Оказавшись на свободе, Гена бил трясущимися руками себя в грудь, хрипел, что «больше никогда», шмыгал сломанным в какой-то давней курсантской драке носом и всячески изображал осознание и раскаяние.
А ещё Гена Богоявленский был бабником. Женщина ему нужна была всегда. Когда не удавалось познакомиться с кем-нибудь на танцах «Для тех, кому за 30», Гена обращался за помощью к дежурным по этажу, буфетчицам или зачморенным доработчицам с авиационного завода. Каждый вечер Гена выпивал бутылку водки и уходил на блуд. Утром, часа в 4, влезал в окно, шумно чистил зубы, мылся и ложился спать. Вечером все начиналось сначала.
Так было и в тот раз. Обнаружив, что водка закончилась, Гена пожелал нам «приятного вечера», заявил, что его ждут, и ловко выпрыгнул в окно. Вечером дверью он обыкновенно не пользовался, вероятно, чтобы не терять сноровки.
Под утро Геноссе, испытывая приятную тяжесть в чреслах, влез в окно и в темноте наугад стал пробираться к своей койке. Он рассчитывал часа 3-4 поспать, потом похмелиться, потом сбегать на аэродром, а потом… Потом плановая система хозяйствования в очередной раз дала сбой, потому что койка оказалась занятой.
«Неужели она, подлая, и сюда забралась? Вот неугомонная баба…» – похолодел Гена и щёлкнул зажигалкой.
В его постели мирно спал Мошонкин. Шеф решил сэкономить и переночевать в нашем номере, используя пустующую койку.
У медиков есть термин – «состояние полиневрической обезьяны». Это когда человек пьян настолько, что реагирует только на простейшие раздражители: свет, тепло, холод… Насчёт полиневричности Мешонкина ничего определённого сказать не могу, но на обезьяну он был определённо похож. На старую, облезлую, безобразную обезьяну, которая нагло дрыхла на Генкиной койке, обнимая подушку длинными лапами. Левая лапа, густо поросшая черным, спутанным мехом, свесилась почти до пола, на ней светился диск «Командирских» часов…
– Эк набубенился, – лицемерно вздохнул Гена, – а ещё полковник. – Как бы энурез его не прохватил, пропал тогда матрац!
Аккуратно перекатив спящего шефа на бок, Гена выдернул из-под него матрац, оставив ему простыню, постелил на пол и улёгся.
В соответствии с неотвратимым как судьба законом похмелья, первым проснулся тот, кто вчера выпил больше всех, то есть – Мошонкин.
Издавая тоскливые, нечленораздельные стоны, он сполз с койки и начал греметь бутылками, в рассуждении похмелиться. Остальные тоже проснулись и внимательно следили за движениями сутулой полковничьей фигуры, чтобы во время упасть ему на хвост. Проверив всю посуду, дядя Петя жалобно вздохнул и обернулся в надежде, что мы разделим его горе.
Гена, который в это время чистил зубы, взглянул на шефа и подавился зубной щёткой: живот полковника Мешонкина был, как панцирь черепахи, разрисован квадратами и кружками сетки продавленной армейской койки.
Шеф запеленговал Генку по придушенному бульканью, и тут в его затуманенном сознании ожил офицер-воспитатель.
Скандальная фигура в мятых сатиновых трусах внезапно преобразилась, расправила плечи, скрипнув невидимой портупеей, и гулким басом вопросила:
– Геннадий Викторович, почему вы отсутствовали в течение ночи в расположении гостиницы?!
Смещение Челюскина
– Не люблю воробьёв – мрачно сказал майор Челюскин.
Собственно говоря, фамилия у этого лётчика была какая-то другая, но все звали его Челюскиным из-за мощной нижней челюсти. Был он голубоглазым блондином, этакая белокурая бестия, правда, сильно приплюснутая – в те годы рослые лётчики в истребитель просто не умещались. Характер Челюскин имел замкнутый, был неразговорчив и от этого всё, что он говорил, звучало как-то мрачно. «Твоей челюсти на «Мосфильме» цены бы не было, – любил повторять комэск, – все бы эсэсовцы твои были, а ты тут талант в бетонку втаптываешь!». Челюскин живописно играл скулой и отмалчивался, так как комэск был всё-таки подполковником.
Мы с Челюскиным коротали ночь в дежурке: он заступил дежурным помощником военного коменданта, а я – начальником патруля. Вообще-то мне полагалось обходить дозором наш немаленький гарнизон, но разыгралась такая метель, что выйти из тёплого помещения было решительно невозможно. Бойцов отправили спать в комнату задержанных, а мы с Челюскиным решили оставаться в дежурке до окончания метели или наряда – как повезёт. Челюскин вязал рыболовную сетку. Гарнизонные воробьи тоже спасались от непогоды и устроили на чердаке дежурки скандал – возились, чирикали, и, кажется, даже дрались.
– Не люблю воробьёв – повторил Челюскин.
– А мне бабушка рассказывала, будто есть такое предание, что когда Христа распинали, воробьи палачам помогали, гвозди подтаскивали, ну, он за это их и проклял: все птицы лапами ходят, а они – прыгают.
– Эти могли, – подтвердил Челюскин,– мне вот один такой в двигатель попал, когда я ещё на МиГ-21 летал. На взлёте. Это сейчас на 29-х – одно удовольствие: два движка, управление удобное, ну, как с «Москвича» на «Ауди» пересесть… А 21-й – это ведь труба, в ней движок да баки, по бокам плоскости, а лётчик на ней верхом сидит. Нас так и звали – трубачи. Я, помню, как-то с «дальниками» встретился, так они все смеялись: «Черт знает, на чем вы летаете, верхом на окурках каких-то…»
Ну вот, запустился я, взлетел, тысячу даже ещё не набрал, вдруг – удар какой-то и движок встал. Ну, думаю, секунды три у меня есть. Попробовал аварийно запуститься – была там такая возможность – не запускается! Ну, я и выпрыгнул.
– А какие ощущения при катапультировании? – полюбопытствовал я.
– Ну, какие-какие… как будто совковой лопатой с маху по заднице наподдали, вот какие! Да… Катапульта сработала, все штатно, парашют раскрылся, землю видно хорошо. Сел, погасил купол, «Комара»[28] включил, ощупал себя – вроде все нормально, не поломался, губы не порвал, язык не прокусил… Уже хорошо, значит летать буду. А тут и вертолёт ПСС-овский[29] садится, тогда с этим чётко было. Ну, доктор ко мне. Тоже ощупал, посмотрел, видит, нормально все, достаёт фляжку и наливает мне спирту полстакана.
– На, – говорит, – стресс сними…
А у меня, видно, и вправду что-то в башке сместилось, потому что я ему решительно так отвечаю:
– Я, товарищ майор, один пить не буду!
Он на меня посмотрел внимательно и говорит:
– Ну, тогда – конечно, давай и я с тобой…
Выпили, водичкой запили – не пьянею! Давай, – говорю, – ещё по полстакана.
– Давай, – отвечает, – в лечебных целях.
Ну, ещё по полстакана вмазали. Как в вертолёт садились – помню, как рапорт в штабе писал – тоже помню, а потом во мне как выключатель повернули – вырубился внезапно! Никогда со мной такого не было. А на следующее утро в санчасти проснулся – все болит. То есть, буквально все! Я и не знал, что у человека столько мышц, и все – болят! Растяжение…
26
Комендантский патруль в Москве зимой носил каракулевые шапки, отсюда и презрительная кличка.
27
На Красноказарменной улице находится военная комендатура Москвы.
28
«Комар» – маленькая аварийная радиостанция Р-855.
29
ПСС – поисково-спасательная служба.