Страница 57 из 58
Наконец Ипполит бесцеремонно обнял Стася за плечи и дружески встряхнул, крича:
— Предатель! Господа, тут предатель! Шпион-проныра! Не смеется, не ест, не пьет, не разговаривает, сидит как сыч, а может, в душе еще и насмехается над добрыми людьми… Повесить его на…
— Эх, черт! И повесить-то не на чем! — подхватил шутку Щерба. — Надо бы хоть из салфеток веревку скрутить!
— Утопить в бокале! — вскричал Мшинский.
— Большинство за то, чтобы утопить! — повторило несколько голосов. — Присуждается к утоплению в портере или в шампанском, с дозволением самому выбрать род казни.
— Верно, верно! Покарать смертью, никакой пощады! — провозгласил Ипполит. — Ты же своим видом отравляешь нам застолье! Либо веселись с нами, либо исповедайся, братец!
Шарскому одна рюмка уже ударила в голову.
— Ах, товарищи мои разлюбезные! — воскликнул он. — Захотелось вам налить из порожнего сосуда, если вы ждете веселья из моих уст! Откуда же мне его взять? Все равно как если бы вы захотели упиться чернилами: отравиться ими можно, но напиться допьяна — никак!
— Пошел ты к дьяволу с чернилами! — крикнул Базилевич. — Тоже вздумал напоминать нам про этот студенческий напиток! Напоить его! Напоить!
— Согласны! — подхватил хор голосов. — Пусть напьется допьяна!
— Vox populi, vox Dei![91] — заметил кто-то рядом со Стасем.
— Властью, дарованною нам выпитым вином и водкой, присуждаем тебя, — торжественно возгласил, вставая и указывая рукою на преступника, Ипполит, — присуждаем тебя к шести бокалам шампанского!
— Смилуйтесь! — воскликнул Шарский. — Так я же опьянею!
— Именно этого мы и хотим, — возразил судья. — А потом заставим тебя импровизировать.
— Ну, разве что получится импровизация головной боли! Сжальтесь, господа!
— Приговор вынесен — или зальем за воротник!
— Воротник для меня ценность — другого нет, — вздохнул Шарский.
— Пусть выпьет! — закричали кругом друзья, уже изрядно захмелевшие. — Если любит нас, пусть выпьет! Каждый из нас уже выпил не меньше шести бокалов, пусть с нами сравняется! Неужто мы будем ему служить илотами[92]?
— Пусть выпьет! — повторил хор, и вмиг со всех сторон ему подсунули бокалы, стали просить, убеждать, настаивать, заставлять, так что бедный Станислав, разгоряченный и одурманенный вином, больше не прекословил, — весь раскрасневшийся, поднялся он с первым бокалом в руке.
— За ваше здоровье, наставники наши! — сказал он. — Кланяюсь вам, низко кланяюсь за то, что посеяли в нас семена, а за всходы уже отвечать нам! Пью за благородных сеятелей будущего!
И он выпил.
— Второй тост — в честь науки! Пусть каждый помнит, что ей мы обязаны развитием не только голов наших, но и сердец — из честной головы непрерывно идут токи в грудь, чтобы из сердца возвратиться к ней обратно.
— Третий тост — за молодые чувства! За молодость сердца и мыслей! Не будем стариться, братья, а когда над нами со стуком захлопнется крышка гроба, пусть скроет нас с венком действенности на челе.
— Четвертый тост — за нашу дружбу! Будем всегда ей верны, верны памяти о юных годах, с тем и пойдем в новую жизнь! И пусть каждый носит на груди как талисман имена друзей! Пусть имена эти напоминают о достоинствах товарищей, ведь у каждого из вас есть хоть одно.
— Ба, постой-ка! — запротестовал Мшинский. — Я, например, у себя никаких достоинств не вижу, вот разве что люблю поесть…
— И поделиться последним куском с другими, — возразил Шарский.
Все захлопали.
— Теперь пятый!
— Пятого, пожалуй, уже не будет, — шепнул Базилевич.
— Прошу не перебивать!
— Тише!
— Пятый тост — за наш старый город, за улицы и стены славного Вильно и за его добрых горожан! Где еще найдем мы сердца, которые примут нас, странников, приветливей и радушней?
С громкими возгласами все подняли бокалы.
— И шестой тост — за расставанье! — с жаром воскликнул поэт. — Тост траурный, тост неведомому завтра, тому завтра, что за темной завесой стоит на пороге этого зала. Deo ignoto[93] нашей судьбы!
Эти слова он произнес с такой глубокой печалью, с такой проникновенностью, что все затихли и кое-кто невольно обратил глаза к дверям, будто и впрямь на пороге показался черный призрак.
Доктор Брант, до сих пор сидевший молча, теперь поднялся с бокалом, в который по рассеянности успел насыпать табаку.
— Зачем говорить про завтра? Эх ты, поэт-пророк! Зачем говорить про завтра? Завтрашний день идет к нам в розах и зелени, с рогом изобилия в руках.
— С рогом? А что, коли мы женимся? — перебил его Ипполит.
— Это рог Амалтеи![94] — продолжал Брант.
— Пусть так, все равно символ недобрый.
— Ну, довольно! Тот, кто выпил шестой бокал, пусть сядет! Мы выслушали тост про завтра, пусть теперь позволят нам, беспечным, его закончить. Я, как медик, предлагаю выпить за здоровье здоровья, kalexochen![95] Пусть будущее из своей неисчерпаемой сокровищницы даст вам безотказные: желудки, могучие легкие, неутомимый мозг et caetera, et caetera![96]
— Vivat et caetera[97] доктора Бранта! — подхватил Мшинский, и с оглушительным, громоподобным шумом, от которого стены затряслись и в испуге сбежались кельнеры, был выпит очередной бокал…
— Милостивые господа, — сказал один из кельнеров, подойдя к ним с озабоченным лицом, — тут рядом обедают князь Ян, граф П., председатель суда X…
— И кто еще, голубчик? — осведомился Базилевич, горделиво приосанившись.
— Больше никого… Я не знаю… Но этот шум… прошу извинить, господа… Князь Ян пожаловался…
— Передайте от нас князю Яну, чтобы он поглубже нахлобучил на уши свою княжескую шапку, тогда шум не будет ему мешать… Или, если угодно, мы пошлем ему фунт ваты, шапка-то вроде бы дырявая… А ты убирайся, пока цел!
Кельнер исчез, будто ветром сдуло.
— А, князь Ян! — молвил Болеслав. — Видно, празднует тут после свадьбы не первый день, свободу свою пропивает…
— Разве он женился? — спросил кто-то.
— Доподлинно так, неделю тому назад.
— На ком же? На ком?
— Ну как же! На панне Шарской, она, кажется, кузина пана Станислава.
Станислав в тот момент почему-то искал под столом салфетку и, возможно, этих слов не слышал. Разговор на миг прекратился, чтобы тут же возобновиться еще оживленней.
— Послушайте, господа, — предложил Жрилло. — А что, если мы напишем на ресторанной карте изречение наших нянек, памятное всем нам с пеленок: «Умный глупому уступает», — и махнем напоследок в Тиволи.
— Согласны в Тиволи! — раздались крики. — Но если кто под шумок сбежит, тот да будет проклят.
— Проклят! — поддержал хор голосов, и все схватили свои фуражки, никому не хотелось оставить веселую, разгулявшуюся компанию, даже Шарский, полупьяный, позволил потащить себя, куда друзьям вздумается.
Итак, все вышли на улицу, наняли дрожки и целым поездом, любуясь чудесным вечерним небом, сплошь усеянным звездами, направились в Антокольское предместье. Вереница дрожек, в которых шумела, резвилась молодежь, привлекала внимание прохожих, но внезапно, возле костела святого Иоанна, у поворота на Замковую улицу, все дрожки остановились.
— Что там такое? Что там? — кричали с задних дрожек.
— Почему не едете?
— Нельзя проехать!
— Почему нельзя? Такого слова нет в словаре пьяных!
— Улица забита — какие-то кареты.
— Что там? Похороны али свадьба?
— Непонятно… Но что-то необычное.
— Что там такое? — спросил сидевший со Станиславом Щерба у проходившего мимо еврея, в котором они узнали Герша, фактора с Троцкой улицы. — Что там, черт побери?
91
Глас народа — глас бога! (лат.)
92
Илоты — в Спарте земледельческая часть населения, собственность государства. Чтобы внушить молодым спартанцам отвращение к пьянству, им показывали пьяных илотов.
93
Неведомому богу (лат.).
94
Амалтея — в греческой мифологии нимфа, по другой версии, коза, вскормившая своим молоком младенца Зевса на Крите случайно сломанный рог козы Зевс сделал рогом изобилия.
95
прежде всего (греч.).
96
и так далее, и так далее! (лат.)
97
Да здравствует «и так далее» (лат.).