Дневник Серафины

— А я на что? — заметила мама.

Они заговорили тише. Потрясенная открывшейся мне тайной, не помня себя от возмущения, я бросилась к себе в комнату и упала на кровать, — от волнения у меня сердце чуть не выскочило из груди.

8 мая

Вчера у меня так дрожали руки, что я едва могла писать. Всю ночь не смыкала я глаз, думая, как быть. Поистине само провидение, ангел-хранитель надоумили меня подслушать под дверью и узнать заранее, какая мне уготована участь.

Утром я вышла в гостиную, стараясь казаться спокойной, но мне это не удалось. Тетя нашла, что у меня печальный и томный вид, и приписала это вчерашнему скандалу! Господи, до ротмистра ли мне, когда я стою перед выбором между шестидесятилетним стариком и молокососом-идиотом. Что он идиот, сомнений нет! Из маминых слов следует, будто это доброе, болезненное создание, но она из великодушия выставляет его в выгодном свете. Людская молва гласит о нем иное. Хорошенькое дело, иметь мужа-калеку, вызывающего отвращение…

Старый муж, конечно, тоже не подарок судьбы, но старость — его печаль, а не моя. Какое мне дело до этого? Он представит меня ко двору, введет в высшее общество, и передо мной откроется достойное поприще. Это я пожимаю! А идиот, которого придется прятать от посторонних глаз, пока он не отправится на тот свет…

Только этого недоставало! Плакать хочется, волнение теснит грудь… Я зла на весь мир!

После обеда я вышла в сад. Там уже прогуливалась мисс Дженни, и мне велено было к ней присоединиться. Но, признаться, я сделала все возможное, чтобы избежать этой встречи.

Гляжу, за забором, в поле — сиятельный управляющий с землемерным прибором. Медная трубка, не то линейка, так поглотила его внимание, что он и не заметил бы меня, если бы я не кашлянула. Тогда он повернул голову в мою сторону и поклонился. Думаю, он рад был бы убежать, да тренога удерживала его на месте. Тогда я решила помучить его.

— Добрый вечер!

— Добрый вечер, — сказал он и замолчал, опять приставив глаз не то к трубке, не то к линейке.

— Что это вы делаете? — спрашиваю.

— Поле замеряю, — говорит.

— Наверно, скучное занятие?

— Напротив, интересное.

— Этим заниматься вам нравится больше, чем бывать в обществе?

— Во всяком случае, не меньше.

Снова наступило молчание. Он что-то чертил на бумаге, а я продолжала стоять. Он поднял голову, я улыбнулась, тогда на лице его изобразился испуг, и он стал похож на черепаху, готовую спрятаться под панцирь.

Честно говоря, я вела себя как горничная, которая любезничает с конторщиком. При воспоминании об этой сцене мне становится стыдно.

— Я вижу, вы рисуете, — заметила я, не зная, что сказать. — Уж не узоры ли?

Он посмотрел на меня и вдруг весело, непринужденно рассмеялся.

— Нет, — говорит. — Узоры рисовать я не мастер. Карты, чертежи еще куда ни шло, и то получается не слишком хорошо.

Сказал и снова погрузился в работу, а я чуть со стыда не сгорела. Мне бы надо уйти, но оставлять поле боя посрамленной, приниженной — нет, ни за что!

— Вы, верно, скучаете в деревне?

— Нисколько, мне такая жизнь привычна, — ответил он, не поднимая головы, словно хотел от меня отделаться.

— Я подумала: может, вы хотите воспользоваться книжками из нашей библиотеки? — поторопилась объяснить я.

Он из вежливости посмотрел на меня, но так непочтительно, насмешливо улыбнулся, словно кнутом полоснул. Я вскинула на него глаза и убежала.

20 мая

В последние дни нет никакого желания браться за перо. Если бы я не дала себе слово, то совсем распростилась бы со своим поверенным, которому мне нечего поверять… Скука смертная! Отъезд назначен на июнь. Я считаю дни… на пальцах, по календарю, зеваю и предаюсь раздумьям, кого предпочесть: старика или идиота, идиота или старика? Ну и задали мне задачу! Впрочем, там видно будет. И тот и другой даст мне то, без чего я не мыслю себе Жизни: экипажи, деньги, драгоценности, положение в обществе. Вот увижу их и брошу жребий.

Оба будут в Карлсбаде. Пильская, не зная, что я подслушала разговор мамы с тетей, проговорилась мне про Оскара. Ей все известно. Она — тайная мамина советчица, но сама мама молчит, ни словечка не промолвила. Всеведущая Пильская на все лады расхваливает Оскара. Она как-то видела его в костеле и находит, что он выглядит вполне благопристойно; только худ и бледен и с палкой ходит. Говоря это, она так и буравила меня взглядом, но я выслушала ее с безразличным видом.

Начав говорить, она, по своему обыкновению, уже не могла остановиться и выложила все, что знала, о нем, о его родителях, которые поженились, когда отец его был опасно болен. О том, каких усилий стоило бездетному дяде спасти Оскара от смерти, выходить последний отпрыск знатного рода.

— Никто не знает вас, барышня, лучше меня, даже родная мать, — продолжала она. — Клянусь здоровьем, вы обретете с ним счастье, он во всем будет вам повиноваться.

Ничто не укроется от гадкой этой шпионки! Помолчав немного, она глянула на меня своими кошачьими глазами и, понизив голос, прибавила:

— А надоест хворый муж, ее сиятельство графиня найдет себе агронома… вроде того, что за садом поле мерил…

Значит, мерзавка пряталась где-нибудь поблизости и все видела и слышала. Мне стало стыдно, я хотела рассердиться на нее, но чего бы я этим достигла?

— Милая барышня, — продолжала она, — послушайте, что я вам скажу. Хотя весь свой век я провела в гардеробной, но жизнь знаю получше тех, кто в гостиной сидят. Остерегайтесь таких людей, как тот, с кем вы вздумали завести интрижку. Завсегдатаи гостиных почти все — ветреники и волокиты, с ними можно сойтись и расстаться, вскружить голову и бросить. Этим вертопрахам все нипочем. А с голяками, что на пирах не бывали да горе и нужду хлебнули, надо быть поосторожней. Они, коли полюбят, способны и себя убить и предмет своей страсти.

Тут она начала рассказывать разные истории, но я не намерена их записывать.

21 мая

Получила письмо от Юзи. Она обещалась мне писать, но я ничего особенно интересного от ее писем не ждала, зная, что их предварительно просматривает Ропецкая. К счастью, они ходят гулять мимо почтового ящика. И Юзя так изловчилась опустить письмо, что даже Ропецкая не углядела, хотя глаза у нее и смотрят в разные стороны.

Каким ребячеством представляется мне теперь все это с позиций (любимое словечко блаженной памяти учителя истории) эмансипированной барышни. Юзя пишет: Вольфганг (так зовут влюбленного гусара) клянется в верности до гроба и готов ждать хоть пятьдесят лет, лишь бы «сердце его было вознаграждено», — так выразилась Юзя по-французски.

У гусара ни кола, ни двора. Все его достояние: патронташ, доломан да усы, а в будущем надежда на чип повыше. Юзин отец чиновник, и они живут на его жалование. Не понимаю, как они могут помышлять о женитьбе! Что до меня, я на этот счет (конечно, не без влияния мамы и тети) придерживаюсь иных взглядов. И Юзя, хотя и старше меня годами, по сравнению со мной совершеннейший ребенок.

«Стоит, мне только захотеть, — пишет она, — и он готов похитить меня и бежать со мной в Венгрию или Америку…» Ну, а там что станут они делать, на что жить?

Если я выскажу Юзе в письме свое мнение, она обидится. Антося тоже переписывается с учителем музыки. К этому давно дело шло. Этот музыкант для отвода глаз любезничает с Ропецкой, а сам пялится на Антосю. Но их роман тоже ни к чему не приведет. Боже мой, сколько неразделенных чувств, неоправдавшихся надежд, а мы, девицы, такие легковерные, экзальтированные…

Но ко мне это не относится. Я дала себе слово (и сдержу его, чего бы мне это ни стоило), что даже не взгляну на агронома. Он думает, я еще маленькая, и я ему этого не прощу. Вот бы отомстить ему… Как знать, может, доведется когда-нибудь встретиться с ним? Chi lo sa?[39]

39

Как знать? (ит.)