Сумасбродка

— Вы могли если не предвидеть подобное, — ответил Эварист, — то хотя бы сделать вывод из этих его теорий, ведь он проповедует, что ни наши общественные, ни религиозные нормы ему не указ!

— Но есть еще здравый смысл, зачем же навязывать мне чувство, разделить которое я не могу, — воскликнула Зоня.

— Думаете, рассудок имеет какую-то власть над чувствами? — сказал Эварист. — Он должен бы иметь такую власть, — но чувства постоянно бунтуют и побеждают.

Некоторое время они шли молча.

— Бедный старик, — проговорила наконец Зоня, — жаль мне его, мне его будет недоставать!

— Надеюсь, он больше не покажется, — заметил Эварист, — и вы его больше не увидите.

— Не знаю, — пожала она плечами, — посмотрим, когда он протрезвится.

— Неужели вам не приходит в голову, — . спросил юноша, — что теории, приводящие к подобной практике, немногого стоят?

У Зони блеснули глаза.

— Вы несправедливы, — горячо воскликнула она, — минута слабости и безумия не имеет ничего общего с теориями. Оттого, что в мудреце на минуту пробудилось животное, стоит ли пренебрегать мудростью?

— А чего стоит мудрость, не властная над человеком, ее провозглашающим?

— Вы придаете этому случаю слишком большое значение, — спокойно ответила девушка. — Меня-то уж он наверно не свернет с однажды намеченного пути.

Эварист грустно опустил голову.

— Знаю, — продолжала она, — в душе вы жалеете эту сумасшедшую Зоню, так же как и я вас, — вы представляетесь мне осужденным на духовную смерть, на жизнь автомата, которым управляют предрассудки, условности, устарелые законы и закоснелый фанатизм… Из нас двоих я более счастливая, потому что живу настоящей жизнью, вы же будете питаться мертвечиной…

Но из-за этого, мой мнимый избавитель, не сердитесь на свою названую сумасбродную сестру. Я к вам все-таки расположена настолько, насколько вообще могу быть расположена к кому-либо. У меня к вам слабость, может быть, оттого, что мне искренне жаль вас…

С милой улыбкой она повернулась к нему лицом. Эварист пылко схватил ее ручку и стал целовать.

— О, прошу, не уподобляйтесь Евлашевскому, расстанемся спокойно, по-приятельски. И не объясняйте мою симпатию ничем иным, как своей неполноценностью, — рассмеялась Зоня.

Они уже были недалеко от улицы, где стоял дом Агафьи Салгановой. Эварист проводил Зоню до места, откуда было видно подворье, пожал ей руку и ушел.

Неприятное впечатление осталось у него от этого странного происшествия и еще более огорчил последовавший затем разговор.

А Зоня, расставшись с Эваристом, быстрым шагом, почти бегом, направилась к дому, где у смотревшего на улицу окна сидела с папиросой в зубах Гелиодора.

Они обменялись кивками и улыбками.

— Пойдем ко мне, Геля, я тебе кое-что расскажу, — крикнула Зоня.

Спустя минуту они встретились у Зониной комнаты, вошли и Зоня заперла за собою дверь.

— У меня было приключение, — живо начала девушка, скидывая с головы тирольскую шляпку с пером.

— Приключение? У тебя? Интересно, — сказала вдова, щуря глаза и дымя папиросой.

— Пошли мы с отцом в парк, болтая о том о сем, — продолжала Зоня, — и сели на скамейку под орехом, — оттуда такой прелестный вид. Отец показался мне немного странным, был почему-то раздражен, неспокоен. Говоря о природе, ни с того ни с сего вставил что-то о любви, потом о своей симпатии ко мне, а потом уже, что любит меня безумно, а когда я рассмеялась и попробовала вразумить его, он обнял меня и пытался поцеловать. Это было уже слишком! Я стала с криком вырываться. На беду, черт принес Дорогуба, и тот как схватит Евлашевского за шиворот…

У Гелиодоры выпала изо рта папироса, она всплеснула руками, нахмурилась, и лицо ее как-то странно исказилось…

— И надо было тебе кричать, — произнесла она сердито, — и к чему так упираться?

— То есть как это? — прервала ее Зоня.

— Ну что, съел бы он тебя, что ли, поцеловавши? — гневно воскликнула вдовушка. — Право, я тебя не понимаю! Глядя на то, как ты обходишься с отцом, я была уверена, что ты давно все знаешь, его страсть к тебе была очевидна. Ты смотрела на него благосклонно, что могло быть естественней мысли о вашем союзе…

— Геля! — рассмеялась Зоня, — что с тобой? Ты когда-нибудь к нему приглядывалась?

— Я не нахожу его некрасивым, — возразила хозяйка, — его озаряют вдохновение и разум.

— Так бери его себе вместе с разумом и вдохновением, — вскричала Зоня, — мне он не нужен.

— Ах, так ты думаешь выбрать себе какого-нибудь мальчишку, который скомпрометирует тебя и сделает несчастной? — все так же сердито говорила Гелиодора.

— Да ни о ком я еще не думаю, — смеясь, перебила ее Зоня. — Оставь меня в покое.

— Сегодня не думаешь, и зря, природа возьмет свое, — заметила вдова, доставая новую папиросу. — С Евлашевским ты была бы счастлива, а с другим наплачешься… Впрочем, — добавила она, пожимая плечами, — что мне до этого, как постелишь, так и поспишь. Мне только будет неприятно, если из-за тебя Евлашевский перестанет к нам ходить.

— И для того, чтобы ты его не потеряла, я должна принести себя в жертву? Геля! — возмущенно вскричала Зоня.

— Жертва, жертва, — прошептала вдова, — ты и так станешь жертвой, вольно или невольно, как мы все… и не будешь даже иметь удовольствия похвалиться таким человеком, как Евлашевский.

— Послушай, дорогая Геля, — отозвалась на это Зоня, — у меня об этом свои представления и принципы. Тебе жаль Евлашевского? Я тебе мешаю? Скажи, и я завтра же уберусь отсюда.

— Ну что тебе пришло в голову? — закричала Гелиодора, бросаясь к ней и нежно обнимая ее. — Вот спичка! Чуть что — и вспыхнула! Что я стала бы без тебя делать, я так тебя люблю! Неблагодарная!

Она разжала руки и, пыхнув папиросой, добавила уже потише:

— Послушай, надеюсь, ты запретила Дорогубу рассказывать об этом? Не поднимай шума из-за ерунды, ручаюсь, мы помиримся с Евлашевским и все пойдет по-старому! Ну что случилось? Что тут особенного? Захотелось человеку сорвать поцелуй у красивой девушки! Вполне естественная вещь! Кто поставит ему это в вину? Если бы он от меня потребовал поцелуя, — добавила она со смешком, — я бы не поскупилась! Э! Ребячество!

На том разговор и закончился.

Несколько недель после описанного происшествия Эварист не встречал кузины, ничего о ней не слышал и даже спросить о ней ему было не у кого.

Евлашевского, который, как ему казалось, должен был бы после случая в парке покинуть город, он несколько раз видел издалека — тот, ничуть не изменившись, выступал с обычной важной миной.

Юноше приходило в голову, что «отец» может вызвать его на дуэль, но никто к нему не являлся.

Однажды, когда он шел по Крещатику, не обращая внимания на прохожих, кто-то слегка коснулся его руки. Улица была почти пуста, перед ним стоял Евлашевский.

— На одно слово, — произнес Евлашевский тихим голосом. — В известном вам случае вы вели себя с излишней горячностью, но вы просто не поняли… Это было испытание характера. Эксперимент! Наиневиннейшая на свете вещь!

Он говорил серьезно, а когда Эварист попробовал его прервать, не дал ему вставить ни слова.

— Ошибку эту, впрочем, вполне объяснимую, я не ставлю вам в вину… по видимости, все было против меня, вас же оправдывает ваша горячая кровь. На этом считаю инцидент исчерпанным. Наука жизни, как и всякая другая, требует жертв, и я готов принести себя на ее алтарь. Тем не менее рассчитываю на вашу деликатность.

— Послушайте-ка, пан Евлашевский, — пренебрежительно ответил Эварист, — как там и что было, в это я не вхожу, посчитайтесь лучше со своей совестью, если уж ваши теории дают вам право на такие поступки. Ради вас я, быть может, не стал бы молчать, но ради панны Зофьи…

Он хотел уйти, но Евлашевский удержал его за руку.

— Знайте же, — сказал он, — что между нами все улажено, как разумный человек, она поняла, что это было испытание в интересах науки…