Страница 13 из 30
Утром он не побрился — на детских щеках чернела свежая щетина.
— Кажется, у Биуржи кабан залег.
Вечером дождь совсем перестал. Долго еще после ужина видел Ив, как при убывающем месяце ходят туда-сюда Жан-Луи вместе с дядей и матерью. Он вглядывался в эти три тени, уходившие вдаль по аллее, посыпанной гравием, — и вновь являвшиеся в лунном свете под соснами. Громче всех звучал дрожащий голос Бланш; иногда его перебивал высокий и резкий — Ксавье. Жан-Луи оставался безмолвен; Ив понимал, что он проиграл; он попался в эти тиски, обороняться не может… «Но меня они так не поймают…» И при том, распаляясь против своих, Ив знал в глубине души, что он — только он — был безумно привязан к детству. Лесной царь уж не звал его в свою неведомую страну — да и знакома уже была та страна! Вместо ветел, в которых звучал ужасный и страшный голос, в родных местах Фронтенаков росла ольха, и ветви ласково касались воды ручейка, чье имя только они и знали. Лесной царь не отрывает детей Фронтенаков от детства, а мешает им от него уйти; они погребены в своей мертвой жизни; он укрывает их дорогими воспоминаниями и перегнившими листьями.
— Побудьте с дядей вдвоем, — сказала Бланш сыну.
Она прошла совсем рядом с Ивом, не заметив его, а он на нее глядел. Луна освещала встревоженное лицо матери. Думая, что никого нет, она засунула руку под кофточку: ее беспокоила та железка… Уж сколько ей твердили, что это пустяк, — напрасно. Она щупала опухоль. Непременно надобно было, чтобы Жан-Луи, пока она еще жива, стал главой фирмы, хозяином своего состояния, покровителем младших. Она молилась о своих птенцах; ее воздетые к небу глаза видели, как Матерь Божия — Заступница Неотступная, чью лампаду она зажигала в соборе, простирает покров над детьми семьи Фронтенак.
— Послушай, мальчик мой, — говорил меж тем дядя Ксавье Жан-Луи, — буду говорить с тобой как мужчина с мужчиной. Я не исполнил своего долга перед вами: мне следовало занять в фирме место, опустевшее после твоего отца. Ты должен исправить мою вину. Нет-нет, не спорь… Скажешь, я был не обязан? Но в тебе довольно семейственного духа, чтобы понять: я дезертировал. Ты восстановишь цепь, которая порвалась из-за меня. Не так уж скучно руководить сильным домом, который может приютить твоих братьев, быть может — мужей твоих сестер, а там и ваших детей… Дюссоля мы постепенно выведем из дела… Это ничуть не помешает тебе быть в курсе всего происходящего. Образованность только поможет тебе. Я как раз читал статью в «Тан», где показано, что изучение латыни и греческого необходимо для образования крупных промышленников…
Жан-Луи не слушал его. Он знал, что побежден. Он и так в конце концов сложил бы оружие, но знал, какой довод в особенности одолел его: то были слова матери, только что сказанные: «Вместе с Дюссолем мы можем пригласить и семью Казавьей…» И тут же прибавила: «А когда ты отслужишь в армии, отчего бы тебе и не жениться, если будет охота…»
Теперь рядом с ним шел дядя Ксавье и пыхал сигарой. А когда-нибудь пойдет крепко сложенная девушка… Он мог бы жениться и до призыва, в двадцать один год. Года два с лишним подождать — и однажды вечером он по обычаю обойдет в сумерках парк Буриде вместе с Мадлен. И внезапно радость о свадьбе сотрясла его с головы до пят. Он часто дышал; он вдыхал ветер, пролетавший над дубами Леожа, охвативший белый в лунном свете дом и надувавший плотные занавески в комнате, где, может быть, не спала Мадлен.
XI
«А все авто от Фуйарона! Я доехал от Бордо за три часа — семьдесят километров — ни передышки…»
Гости госпожи Фронтенак окружили Артюра Дюссоля, который не успел еще снять серого пыльника. Шоферские очки он снял. Дюссоль улыбался, прикрыв глаза; Казавьей, наклонившись над машиной с опасливым почтением, гадал, какой бы задать вопрос.
— У нее эластичные шкивы, — сказал Дюссоль, а Казавьей отозвался:
— О да, последний крик!
— Самый последний. Я, знаете ли (тут Дюссоль тихонько засмеялся), ретроградом никогда не был.
— Еще бы — взять хоть ваши передвижные лесопилки… А какие данные у вашего авто?
— Еще совсем недавно, — поучал Дюссоль, — на колеса шла цепная трансмиссия. А теперь — просто эластичные шкивы.
— Изумительно, — сказал Казавьей. — Два эластичных шкива — и все?
— Еще, разумеется, между ними перемычка: приводная цепь. Представьте себе два конуса без сочленения…
Мадлен Казавьей увела за собой Жан-Луи. Жозе с чрезвычайным интересом расспрашивал Дюссоля, как переключаются скорости.
— Менять скорость можно как угодно простым рычагом. — Господин Дюссоль запрокинул голову с почти благоговейной серьезностью на лице и был, казалось, готов сдвинуть Землю. — Как в паровой машине! — закончил он.
Дюссоль с Казавьейем неторопливо удалились, а Ив пошел за ними вслед, увлекаемый важностью, довольством, которые с них так и струились. Иногда они останавливались перед одной из сосен, меряли ее взглядом, спорили, какова может быть ее высота, пытались вычислить диаметр.
— Вот, смотрите, Казавьей, как, по-вашему…
Казавьей называл цифру. Смех Дюссоля сотрясал брюхо, словно прилепленное к его особе, словно ненастоящее.
— Ничего подобного!
Он вынимал из кармана складной метр и обмерял ствол. Торжествовал:
— Вот вам! Я, признайтесь, ненамного ошибся.
— А вы знаете, сколько получится досок из дерева такого размера?
Дюссоль в размышленье глядел на сосну. Казавьей стоял безмолвно, почтительно преклонив голову. Он ожидал ответа оракула. Дюссоль вынул блокнот и принялся считать. Наконец он назвал цифру.
— Я и подумать не мог, — сказал Казавьей. — Восхитительно!
— Мне глазомер на торгах сильно помогает…
Ив пошел обратно к дому. Погожее сентябрьское утро непривычно пахло соусами и трюфелями. Он прохаживался возле кухонь. Метрдотель сердился, потому что вино забыли декантировать. Ив прошел через столовую. Малышку Дюбюк посадят между ним и Жозе. Он еще раз прочел меню: «заяц а-ля Виллафранка, десерт из шелковицы…» — и снова вышел, направился к службам, где Дюссоль со складным метром в руках, наклонившись, обмерял расстояние между колесами тильбюри.
— Ну что я вам говорил? У вашего тильбюри колея совсем неправильная… Я это с первого взгляда увидел… Не верите? Нате, сами померяйте.
Казавьей тоже наклонился рядом с Дюссолем: Ив обалдело глядел на эти две огромные задницы. Они поднялись, оба побагровев.
— Однако же вы правы, Дюссоль! Поразительный человек, честное слово!
Дюссоль затрясся негромким нутряным смехом. Он так и лопался от довольства собой. Глаз его уже не было видно: этих щелок хватало ровно на то, чтобы оценивать выгоду от разных вещей и людей.
Дюссоль с Казавьейем пошли наверх к дому. Иногда они останавливались, смотрели друг на друга, словно им нужно было решить какую-то вековую проблему, шли дальше. И вдруг Ив застыл посреди аллеи, охваченный жутким и пьянящим желанием: выстрелить в них, вот так вот, в спину, коварно. Паф! — прямо в затылок, и они исчезнут. Дуплетом: пиф-паф! «Почему я не царь, не африканский вождь…»
— Гад я! — сказал он вслух.
Метрдотель прокричал с крыльца:
— Кушать подано!
— Конечно, только так, пальцами…
Они уплетали креветки. Трещали панцири; они прилежно высасывали головы, колеблясь между желаниями ничего не оставить и показать хорошие манеры. Ив видел совсем близко от себя тонкую смуглую руку малышки Дюбюк — детскую руку, прикрепленную к круглому, но нематериальному плечику. Лишь мельком осмеливался он заглянуть в лицо, на котором слишком много места занимали глаза. Крылья носа и впрямь были крыльями. И только губы, чересчур полные и недостаточно красные, связывали этого ангела с человеческим родом. Говорили: жаль, что волосы у нее редковаты; но ее прическа (пробор посередине и завитки на ушах) открывала то, что успели обнаружить люди: красивый контур головы, рисунок затылка. Ив припомнил репродукции египетских барельефов из учебника древней истории. И ему так было радостно глядеть на эту девушку, что говорить с ней и не хотелось. В начале обеда он сказал ей, что в деревне, должно быть, у нее есть время для чтения; она ответила что-то односложное, а теперь болтала с Жозе об охоте и лошадях. Ив, всегда видевший брата — «дитя лесов», как он его называл, — дурно причесанным, дурно одетым, в первый раз увидал волосы его напомаженными, смуглые щеки начисто выглаженными бритвой, зубы блестящими. Но главное — он говорил (он, которому в своей семье всегда было нечего сказать) и смешил свою соседку; она давилась: «Как же вы глупы! Думаете, это остроумно?»