Омут

— Из-под поезда?

— Да. Ребенок упал с дебаркадера железной дороги. Я тогда порвал с религией. Мне не нужен был иной бог, кроме справедливого. Конечно, это было наивное, детское представление о боге.

— И вы преодолели его?

— Не сразу. Сначала я стал воинствующим атеистом. Даже на естественный факультет пошел, чтобы разоблачать… Но это оказалось слишком просто. Ведь атеизм привлекателен именно обманчивой простотой. Бога нет, все случайно. Порыв ветра подхватил полу рясы, и она зацепилась… И отец погиб. Ужасно, но очень просто. И понятно. В атеизме все просто и понятно. Откуда мы? От обезьяны. Освободили конечности и начали трудиться. Только зачем пулеметы и пушки делаем, если разумны и трудолюбивы? Разумный ведь не убьет, а трудолюбивый не разрушит… Вот в чем вопрос.

— Зачем же пулеметы?

— Не знаю.

— Но шаг в сторону я сделал не случайно?

— Убежден.

— К чему же наши усилия? Цель жизни?

Воздвиженский спросил мягко:

— А какая у вас цель?

Это был трудный вопрос. К чему он стремится? Свергнуть Советскую власть? Завладеть драгоценностями из банка? Или просто жениться и жить тихим совслужащим? Все это перепуталось сейчас в голове.

— В детстве, по примеру отца, я хотел стать врачом.

— Хотели?

— Да. После первого госпиталя не хочу.

— Оттолкнуло?

— Разочаровало. Слишком много раненых умирало. Что это, по-вашему, судьба или бессилие медицины?

— Судьба тоже загадка. Может быть, звезды слушают нас…

Как влияют на жизнь человека поступки, заметно почти всегда, но далеко не каждый замечает влияние слова, даже собственного. Воздвиженский не собирался и не хотел влиять на жизнь Юрия. В эту темную летнюю ночь он и не думал о том, как слово его отзовется. Он всего лишь делился навязчивыми мыслями, преломляя и замыкая их на себе, не подозревая, что муки его незнания отзываются в хмельной голове Юрия странным «познанием», превращая цепочку случайностей в якобы закономерный ряд заранее предопределенных событий. Встреча с Техником, появление Барановского, знакомство с Софи, авантюристический план ограбления банка — все, что недавно совсем казалось странной игрой ничем не связанных неожиданностей, предстало перед ним в ином свете.

«Я натыкаюсь на ухаб и делаю непроизвольный шаг, чтобы предоставить возможность произойти неизбежному… Как это верно. Не могут же все те ухабы, на которых я спотыкаюсь непрерывно в, последнее время, быть случайными? Нет, это вехи, расставленные судьбой на моем пути. Куда же ведут они?

— Не знаю. Но наверняка к намеченной и неизбежной цели…»

Мысль показалась глубокой, а на самом деле это было лишь — самооправдание слабовольного человека. Но оно пришлось по душе, вносило ясность в хаос. Мнимую ясность…

— Вы очень интересный человек, — сказал Юрий.

Воздвиженский пожал плечами в темноте.

— Возраст располагает к размышлению.

— Разве вы старик?

— По годам еще нет. Но душой… Не зря считается, что впечатления детства сопровождают нас до гробовой доски, а иногда и определяют ход жизни. Моя детская трагедия — отец погиб на моих глазах — как бы разъединила меня с жизнью, выбросила на галерку, откуда сверху я смотрю на сцену. Я наблюдатель, зритель, а не актер, не участник. Да и как участвовать в такой жизни?

Он выделил слово «такой».

— Как можно ее любить или даже ненавидеть? На нее можно только взирать в печальном изумлении. Вспомните Пилата. Наместник могущественного Рима не смог предотвратить зла. А оказалось, что так было нужно. Пока он с горечью умывал руки, вершилась высшая воля. Наверно, и сейчас звезды что-то решают…

— Что?

— Этого нам не узнать.

Вернувшись в комнату, Юрий долго не мог заснуть.

«Этот человек прав. Разве можно осмыслить и понять то, что произошло в мире, в России, со мной всего за несколько лет! Наш разум бессилен. Если это высшая воля, нужно склониться перед ней. А если все-таки хаос случайностей? Тем более. Случай не повторится. Нельзя от него отказываться…»

Еще не изреченная, но ложная мысль звала к логическому завершению. Он вспомнил слова Барановского: «Пока мы живы, мы обязаны сделать все для нашей несчастной страны. В сущности, мы делаем это для себя. Так в чем колебаться?»

И отсюда мысль собственная:

«Богатая сволочь, что ценила нашу кровь по двугривенному, где-нибудь в Монте-Карло швыряет деньги под колесо рулетки, а я буду лезть в земляной норе под чекистские пули. Для кого?»

«В сущности, мы делаем это для себя. Так в чем же колебаться?..»

И зачем, если ведет сама судьба. Через столько препятствий! Через тоннель к свету…

Так ему казалось.

Поздно заснула в ту ночь и Таня.

Собственно, легла она довольно рано, но спать мешали думы и Максим. В открытое окно все время врывались действующие на нервы будоражащие звуки — то визгливые прогоны фуганка, то бессистемный стук молотка. Это плотничал в сарае Максим. Визг и стук не давали ни спать, ни думать. Измучившись, Таня встала, накинула на плечи платок и как была, в длинной ночной сорочке, пошла в сарай.

А Максим как раз отложил инструменты и присел на пороге. Как и Воздвиженский, он смотрел в небо и видел тысячи звезд, но не думал ни о них, ни о себе. Физическая усталость успокаивала, и он просто сидел, с удовольствием ощущая наработавшиеся мышцы.

— Закончил, Максим? — спросила Татьяна. Она была рада, что он уже не у верстака и не придется пререкаться, это было ей почти не под силу.

— Да нет еще.

— До утра колотить собираешься? Раздражение, что подняло с постели, сразу же вновь охватило ее. Она напряглась, готовая к схватке, но Максим пояснил спокойно:

— Не поняла ты. Работу не закончил. А на сегодня — будя. Хотя делов накопилось. Пока мировую революцию делал… накопилось.

Миролюбивый тон располагал к взаимности.

— Что за дела?

Максим вздохнул, но без огорчения:

— Начать да кончить. Рамы жучок поел. Две двери перекосило. На чердаке кое-что подправить нужно. Но это по мелочам.

— А главное что?

Он ответил охотно:

— Мебелью займусь. Посмотри, какую я доску мраморную купил. По случаю досталась.

Максим, встал, освобождая вход в сарай. Там под керосиновой лампой действительно стояла отшлифованная каменная доска.

— Зачем она тебе?

— Умывальник сделаю хороший. С зеркалом. А главное, хочу за письменный стол взяться. Для тебя.

— Для меня? — удивилась она.

— Тебе. Ты ж у нас образованная. Может, и дальше учиться будешь. Раз уж начала. Это мое дело стружку гнать… Выучишься, сама учительница станешь. Где ж детские тетрадки раскладывать? Стол нужен.

Говорил он буднично, без нажима, но в то же время уверенно, как о деле решенном, исключая возможность ухода сестры в другой дом. И хотя это совпадало со всем ее сегодняшним настроением, Таня слушала в растерянности. Трогала забота брата, ей непривычная, но и ранили его слова, вроде бы разводит, не спросившись.

Развязывая и снова непроизвольно завязывая платок на груди, Таня сказала:

— Меня сегодня Вера Никодимовна к ним переехать просила.

— Кто?

— Вера Никодимовна, мать Юрия.

— А… «свекруха».

«Зачем я сказала? Ведь все равно не перееду», — пожалела о сорвавшихся словах Таня.

Максим молчал.

— Что ж ты? — нарушила Таня молчание.

— Он что?

Вопрос был негромкий, но оглушительный. Зазвенело в ночной тишине.

— Он-то просил? — повторил брат.

— Почему ты так спрашиваешь?

«Потому что с другой его встретил», — хотел сразу сказать Максим, но сразу не решился.

— Да ведь сколько уже канитель эта тянется…

— Это не канитель.

— Знаю. Любовь. А все равно, тянется, да не получается. Потому что, если прямо на вещи смотреть, как был он тебе не пара, так и сейчас не пара.

— По-моему, революция всех уравняла.

Сказано было это из годами сложившейся привычки противоречить.

— Думаешь? А по-моему, людей, Татьяна, не сравняешь. Арбузов и то двух одинаковых не бывает. Один красный, а другой… белый. Юрий твой тоже навряд ли порозовел. Вот и суди сама — раньше ты хоть в приличную семью входила, к лучшей, по твоим понятиям, жизни приближалась. А теперь? Брат из партии вышел, а муж кто? Никуда от его прошлого не денешься.