Омут

— Не только. Я говорила еще о деньгах.

— Я помню. Это проза.

— Будет и романтика.

И она развернула перед ним лист бумаги, ка который были нанесены две схемы: одна изображала какое-то внутреннее помещение, другая — участок улицы.

— На глаз тут мало что понятно, — сказал он, просмотрев чертеж.

— Это же не прокламация, которую клеют на стенку для каждого дурака.

— Спасибо, что не считаете меня дураком. Однако надеюсь на пояснения.

— Имеющий уши да слышит.

— Мои уши в вашем распоряжении.

— Перед вами план подвалов банка.

— Это я понял.

— Ценности — вот здесь.

— Очень интересно.

— А это улица, как видите.

— Вижу.

— С одной стороны банк, с другой — дом.

— Дом, который слева от банка?

— Совершенно верно.

— Там, кажется, булочная?

— Была.

— А что же сейчас?

— Булочная закрыта, а в остальной части дома живет бывшая владелица, вернее, вдова хозяина, недавно скончавшегося.

— Одна.

— В этом и дело. Она стара, одинока, дом ей просто в тягость.

Техник уже все понял, но спросил:

— Вы хотите, чтобы я женился на ней?

— Слава! Мне нравится ваше чувство юмора, но, увы, я ревнива.

— Виноват, я поступил бестактно. Но что же я должен сделать? Стать дворецким, домоуправителем, мажордомом, что по-русски означает…

— Я знаю, что это означает. Вам не придется стоять у подъезда в ливрее. Вы, просто купите этот дом.

— О!

— Дом прекрасный, просторный, с подвалом и погребом во дворе. А главное, от дома до банка ровно двадцать семь метров.

— Это не так уж мало.

— Хорошо. Пусть будет пятнадцать саженей. Но фактически гораздо меньше. Посмотрите сюда.

И Софи со знанием дела принялась излагать технические подробности своего плана.

— Ну, теперь вы понимаете, что сделаете выгодную покупку?

— Цыплят, как говорится, по осени считают.

— Значит, вы не оценили мою идею?

— Идею, я оценил вполне, но она требует воплощения в жизнь, а жизнь, как известно…

Техник замолчал, прервавшись на полуслове.

— Вы колеблетесь?

— Я думаю, — ответил он, на этот раз очень серьезно.! — Как говорится по-латыни, когито, эрго сум.

— Что ж, подумайте. А я попью чаю.

Она положила сахар и стала не спеша размешивать его ложечкой.

— Вдвоем нам не справиться.

— Я думала об этом.

— И что же?

«Если она предложит своих людей, это ловушка», — решил Техник.

— Потому я и обратилась к вам. У вас должны быть подходящие люди.

— Люди найдутся, — заверил он с облегчением.

— Только не ваши бандиты. Это обойдется слишком дорого.

— Согласен. В той новой жизни, которую вы предложили мне, они, пожалуй, ни к чему.

— Кто же тогда?

— Я найду. Но и с ними придется делиться.

— К сожалению.

— Кстати, как вы мыслите этот приятный процесс?

— Давайте договоримся сразу. Дело открыла я, и мне полагается приз.

— Согласен. Это справедливо. Сколько?

— Сколько нас будет?

— Думаю, двоих еще хватит.

— Вы забыли человека из банка.

— Значит, пятеро.

— Делим все на десять частей. Трое получают по одной, вы — две, и я — три.

— Остается еще две.

— Если вы поведете себя мужественно, они могут стать нашим общим призом.

— Вы очень серьезная женщина, — сказал Техник, — но я всегда тяготел к ровному счету. Коли уж мы взялись за математику, я предлагаю такую формулу: десять равно трем плюс два по три с половиной.

— Однако вы признали мое право на приз.

— Вы его и получите. Это гарантия вашей жизни. Разве она не стоит небольшой денежной уступки?

— Вы откровенны, ничего не скажешь.

— Зачем лукавить! Да и неловко как-то в таком серьезном деле находиться в неравном положении. Я за полное и сердечное согласие.

Софи улыбнулась:

— Или по-французски — антант кардиаль.

— Итак, договор парафирован?

— Мне нравится откровенность. Пусть так и будет.

Техник протянул руку через стол:

— По рукам. — И он повернулся к стойке: — Хозяин!

Подошел приземистый человек без всяких примет на широком лице.

— Слушаю вас, Станислав Адамович.

— Абрау!

— Сей секунд. Прямо со льда.

Вино явилось моментально. Хлопнула пробка. Пена поднялась до краев бокалов.

— За нашу антанту, Софи! Надеюсь, в ней не найдется места для изменнической России.

Когда Таня смогла наконец подняться со скамейки и пройти во двор, Максим возился в сарае, в который превратил наскоро восстановленный злосчастный флигель. Снова сдавать постройку под жилье он воспротивился категорически, видя в этом одну из форм эксплуатации и наживы.

Так возник на месте флигелька полусарайчик-полумастерская, где Максим поставил верстак и разложил по полкам столярные инструменты. Впрочем, руки до них пока не доходили — мастерство, которым овладел он, между прочим, не хуже учителя, Максим объявил сомнительным, мелкобуржуазным ремесленничеством.

И вот теперь, войдя во двор, Татьяна увидела в дверях сарая сутуловатую фигуру старшего брата. О причине его появления дома днем и о странных словах она не думала не до того было, — потому и попыталась проскользнуть мимо, чтобы избежать очередного неприятного, а то и невыносимого сейчас разговора.

Надежда эта, однако, не оправдалась. Максим увидел ее и окликнул:

— Татьяна!

— Что тебе?

— Подойди на час.

Слова эти в казачьем говоре означали — на короткое время.

Татьяна приблизилась, но в сарай не вошла.

Максим стоял с длинным фуганком в руках.

— Зайди, говорю.

— У меня очень болит голова. Раскалывается.

— Не расколется. Меня сейчас знаешь, как гвоздят по башке, а я ее таскаю пока на плечах. Не развалилась.

— Ты из тех, что другим головы разбивают, — не сдержалась она и тут же пожалела: «Сейчас в бутылку полезет!»

Но брат вздохнул только:

— Было и такое…

— А… Ты говорил что-то. Насчет революции. Извели классовых врагов?

Максим присвистнул:

— Куда махнула! Они, как гидра…

— Ну и сноси головы. А мою в покое оставь.

— Да не ершись ты, Татьяна. Беда у меня.

Слова были для Максима почти невероятные. Беды свои он в себе переживал, сочувствия не спрашивал. Но, с другой стороны, какая же беда может быть страшнее ее беды!

— Что ж за беда, если мировая революция побеждает?

— Думаешь, побеждает? Почему же тогда чекист должен буржуйскую лавочку от бандитов охранять, а красному подпольщику не доверяют?

Татьяне хотелось поскорее остаться одной, а не выслушивать глубоко чуждые ей политические словопрения, которые по ее убеждению, всегда касались судеб человечества, в лучшем случае отдельных народов и классов, но никогда отдельных людей, таких, как она, которая страдает бесконечно в эту минуту и которой нет никакого дела до страданий рикшей и кули где-нибудь в Китае или африканцев, порабощенных колонизаторами. И даже новая экономическая политика в этот час была ей безразлична…

— Оставь, Максим. Во все века человек покупал в лавке необходимое, а власти ловили жуликов.

— Ага! — выдохнул он. — Во все века! Значит, опять по-старому?

— Зачем ты меня позвал?

Он положил фуганок на верстак, повторил тихо:

— Они мне не доверяют.

— Кто?

— Но я им тоже, — сказал он вместо ответа, повысив голос, твердо.

— Кто тебе не доверяет?

— Наум с компанией.

— Да ты ж молился на него.

— Никогда я ни на кого не молился.

Сказано было убежденно, и все-таки о Науме здесь, дома, Татьяна слышала немало слов в превосходной степени. И вот!..

— А кто тебе велел Дягилева убить?

Как-то брат проговорился сгоряча, что провокатор Дягилев, кровельщик, живший неподалеку, был убит по решению и приговору подпольного комитета при его, Максима, участии.

Тогда он гордился:

— Собаке — собачья смерть!

А Татьяна сказала с отвращением: