Омут

Да разве ей?!

Юрию! Возникшему из небытия. Отцу своего сына…

— Ничего, сейчас мне станет лучше, — говорила она не в силах приподняться со скамейки.

— Конечно, дорогая. Счастье ошеломляет, но зато сколько прибавляет сил! Сейчас вы это почувствуете.

Нет, ничего такого она не чувствовала.

— Я не верю…

И я не могла поверить, когда он вошел. Но я не знала, не могла знать, а вы знаете и сейчас увидите его.

— Сейчас?

— Конечно. Я же пришла за вами. Идемте скорей!

— Сейчас? — повторила она.

— А когда же?

— Может быть, немного позже?

— Как — позже? — удивилась Вера Никодимовна, ожидавшая, что Таня не просто поспешит, но буквально помчится за ней.

— Позже. У меня такая слабость… Я должна подготовиться. И выгляжу я ужасно.

Вера Никодимовна посмотрела пристально.

Нельзя было сказать, чтобы Таня выглядела ужасно, но то, что весть не принесла ей радости и даже испугала, было очевидно.

— Я вас не понимаю, Танюша.

— Я тоже… не понимаю. Это так неожиданно.

— Это прекрасная неожиданность.

— И все-таки лучше позже.

Вера Никодимовна все больше терялась.

— Поступайте, как находите нужным… Я к вам, как на крыльях, летела.

— Простите меня, пожалуйста.

— Мне кажется, вы чем-то встревожены? Вы… не рады?

— Что вы, Вера Никодимовна! Что вы!

— А что же я скажу Юре?

— Я же приду. Обязательно приду.

— Боюсь, что он, как и я, не поймет. Или поймет превратно.

— Почему? Почему превратно?

— Все-таки он бывший офицер. Неизвестно, как к нему отнесутся власти. Может быть, вы опасаетесь?

— Как вы могли подумать! Я совсем не думала о таком. Честное слово!

— Так пойдемте! Неужели у вас не возникло желания сейчас же, — сию минуту увидеть его своими глазами, убедиться, что это не сон, что он на самом деле жив?

Таня вспомнила мокрый песок под люлькой, в которой лежал теперь ребенок Юрия.

— Не терзайте меня, Вера Никодимовна! Умоляю вас!

— Танечка! Извините меня. Наверно, у вас есть серьезные причины…

— Да-да. Есть.

Слова эти Вера Никодимовна истолковала по-своему.

— Конечно, вы думали, что Юрия нет. Что его нет совсем. Вы молодая, красивая девушка. Может быть, вы сблизились с другим человеком? Скажите прямо. Здесь нечего стыдиться.

— У меня никого нет.

Таня сказала это просто, как говорят только правду.

Вера Никодимовна смешалась.

— Как мне неудобно перед вами. Это материнская ревность. Вы поймете, когда у вас будут дети… Да вы совсем побледнели! Идите домой, Танечка. Вам действительно нужно прийти в себя, идите!

Но Таня сидела окаменевшая.

— Идите вы, Вера Никодимовна! Юра ведь ждет. А я посижу еще. У меня голова кружится.

— Как же я вас оставлю?

— Ничего. Здесь же рядом. Я приду к вам, как только смогу, Юра поймет. Он добрый, он великодушный, он обязательно поймет.

— Конечно, он поймет, милая девочка, я ему все объясню. Но он так ждет. Поскорее берите себя в руки, хорошо?

— Я скоро, обязательно скоро, — уверяла Таня, мучительно дожидаясь, когда же Вера Никодимовна наконец уйдет и оставит ее наедине с ее горем.

— Мы ждем вас, дорогая…

И она пошла вверх по улице, часто оглядываясь, но Таня уже не видела ее.

Что испытывала она в те минуты, передать очень трудно. Говоря коротко, она просто не представляла, что должна сделать. Правда была хуже измены. Все объяснения — положение, в которое она попала, оставшись одна, угрозы Максима, даже горе сестры, потерявшей сына, — могли убедить только человека постороннего, поняты умом, но не сердцем. А что почувствует он, отец, представив своего ребенка, брошенного в первобытной хате в степной глухомани?! Негодование? Ужас? Отвращение к ней и презрение!

Только сейчас Таня остро и четко осознала, что ребенок, которого считала она и собственной радостью, и собственным горем, принадлежал не только ей. Конечно, когда не было Юрия, Вера Никодимовна казалась ей человеком почти посторонним — ведь сам Юрий не говорил ей о ребенке, чтобы не волновать прежде времени, и Таня имела право, как она думала, решать судьбу его самостоятельно, особенно после известия о гибели Юрия.

Но он жив, он вернулся, и он отец, а Вера Никодимовна — бабушка, такая же бабушка, как Алена Ивановна! И если ее семья — брат, отец, сестра, Григорий, бабка Ульяна — приняли участие и распорядились судьбой мальчика, то сможет ли Юрий понять, почему никто не спросил мнения и совета его матери? А Вера Никодимовна? Как решат они поступить, узнав правду? Наверняка потребуют вернуть ребенка! Но ведь он не просто оставлен в чужой им семье, он усыновлен, записан в сельсовете под чужими отчеством и фамилией! А Григорий и Настя? Разве они согласятся? И Максим будет на их стороне. И власть не станет на сторону белогвардейца!..

Было от чего потерять сознание!

«Что я наделала! Что я наделала! — кричала безмолвно Таня. — Я преступница! Что я скажу ему?» И невольно возникала ужасная, кощунственная мысль: если бы он не вернулся, он не обрушил бы на нее это новое горе. «Нет! Нет! Я не должна так думать. Ведь я любила его, люблю, у нас сын. Это же низко, мерзко, отвратительно. Неужели же я такая дрянь?.. Ну а кто же еще?! Сначала бросила собственного ребенка, а теперь пожелала смерти его отцу! Подлая дрянь!»

Но сколько бы ни казнила себя Таня, никакое самобичевание положения ее изменить не могло. Нужно было идти и встретиться с Юрием, говорить с ним и сказать все. И еще нужно было рассказать о возвращении Юрия дома, и не только отцу и матери, но и Максиму. А что сделает Максим? Вдруг он арестует Юрия, и тот погибнет, на этот раз окончательно и снова по ее вине!

И, как бы поспешая на ее мысли, на улице совсем не вовремя показался Максим.

Он приближался размашистым своим шагом, хотя обычно, уходя рано, возвращался лишь вечером, а то и поздно ночью.

Таня сжалась.

Брат подошел и посмотрел хмуро.

— «Свекруху» твою встретил. К тебе пожаловала?

Это был уже повод для острого разговора, потому что Максим категорически запретил видеться с «барыней». «Отрезали — и точка!»— говорил он.

Но на этот раз злой раздражительности в голосе его она, к удивлению, не уловила.

— Ко мне.

«Сейчас начнется… А!.. Все равно. Семь бед — один ответ».

Однако грозы не случилось, а прозвучало даже почти миролюбиво:

— Хотел я сказать: не ходите к нам, мадам. А потом подумал: от тоски ходит, сына вспоминает. Ладно. Скоро сама перестанет. Как прошлое быльем порастет.

«Не порастет!» — должна была она крикнуть, но страх стиснул горло. «Нет, не сейчас… Сначала Юрия повидаю, узнаю о нем, о его положении… Тогда!..»

— А ты чего сидишь, как на посиделках?

— Я сейчас… Иду. Ты-то что освободился так рано?

— Скоро совсем свободен стану. Революция-то кончилась, видать. Бороться не с кем. Буржуй в лавку возвращается. Из контры в полезного человека превратился. Чего ж гореть зря? Можно и передохнуть.

Слова Максима, такие для него горькие и важные, в эту минуту не произвели на Таню должного впечатления. Она, правда, замечала, что в последнее время брат день ото дня лицом темнеет. Но сейчас, когда у самой на душе черно было, Таня не откликнулась.

И он больше ничего не сказал.

Назревал в Максиме глубокий и тяжкий кризис веры. Вечно беспокойная душа восстала, не могла понять и принять того поворота в жизни, что назвали новой экономической политикой…

Только что у Максима произошел резкий разговор с Наумом Миндлиным. Сблизился он с Наумом еще в восемнадцатом, когда вступил в партию. Потом вместе прошли подполье при Деникине. Недавно Миндлина направили на работу в ЧК.

Максим вошел к Науму, когда тот и сам был взвинчен, но сдерживался, как мог, ведя трудные переговоры с хорошо ему известным торговцем Самойловичем, человеком, у которого все было толстое — пальцы, нос, зад, даже глаза навыкате казались толстыми. Когда-то отец Наума вел бухгалтерию у Самойловича, и теперь тот старался использовать старое знакомство беззастенчиво и напористо.