Страница 48 из 82
― Оставь это, мама! И забудь, — сказала Алена.
― Но если все же так, Ольга... Ты уж как-нибудь... — Анастасия Владимировна не выдержала и всхлипнула.
― Оставь! — прикрикнула на нее Алена, так что Сергей оглянулся. — Оставь, пожалуйста! Ничего вы обе не понимаете! — Изогнутые к вискам брови ее взметнулись, и она стала похожа на артистку сосновского театра Крамышеву в «Медее».
― Я не понимаю... — кивнула Анастасия Владимировна. — Да ведь сердце-то теперь ныть будет... за тебя...
Алена как-то странно засмеялась. И, скрывая от Сергея лицо, подошла к матери, обняла ее сзади за шею.
― Глупая ты у меня, разглупая!
― Болтай, болтай... — закивала Анастасия Владимировна. — Но уж если что, Ольга... Ты уж крепись... Люблю я тебя, чудачку... — сказала Алена, зарываясь лицом в материны волосы. — Ты у меня совсем ребенок еще... И знаешь, если бы ты осталась сироткой, я бы подобрала тебя и воспитывала...
― Дурочка ты... Набитая.
― Ну я пойду, — вмешался Сергей.
― Подожди. — Алена оглянулась. — Пойдем вместе. Мама, мы погуляем с Сережей...
Анастасия Владимировна кивнула.
― Только не пропадайте... Валя вернется — пойдем к Лешке.
― Мы будем в саду, — сказала Алена.
Сады в Южном никогда не приносили плодов. Но их выхаживали и любили. Кто-то первым завез на строительство рудника яблоневые саженцы, и пошло — от дома к дому. Одно дело — тайга кругом: и кедр, и сосна, и лиственница, и ель, а близ урмана смородины невпроворот. Другое дело — собственные яблоньки за домом, собственные рябины, собственная смородина и даже собственные березки в палисаднике! И случалось иногда, что крохотные ранетки успевали порозоветь к холодам. Но по весне около хозяйских домов сады каждый год бушевали неуемной белой кипенью. И вечерами, как мотыльки на огонь, тянулась к ним молодежь.
У тетки Натальи, кроме акации и яблонек, росла в саду красная и черная смородина, несколько розовых кустов и душистая гвоздичка.
Сергей и Алена прошли в дальний угол, где стояла обвитая хмелем беседка, и хмельной дух густился в безветрии. Но в беседку, где муж тетки Натальи соорудил столик и лавочки, Алена не вошла, остановилась поблизости.
― Куда ты ходил?
― Звонить. Антошке звонил... Не дозвонился...
Алена сорвала яблоневую ветку у своего плеча, исподлобья разглядывая Сергея, пожевала один листок.
― Почему ты сказал Лешке, что его ударили?.. Из-за шишки на затылке?
― Лешка не маленький — бегать как угорелый, — нехотя ответил Сергей. — А когда бабка рассказывала про огонек, я подумал: что, если кто-то был около него?.. Но ему я сказал на пушку. И это единственное, в чем уверен теперь... Остальное только начинает проясняться.
― Умный ты, Сережка... — сказала Алена.
― А ты не знала?
― Знала...
― Ну так вот... — Сергей отвернулся.
В голубом небе над садом плыл коршун. Плыл безнадежно медленно, высоко и одиноко. Солнце казалось ниже его. Надо было что-то предпринимать. Но Алена стояла и смотрела на Сергея, никуда не спешила. Волосы ее упали из-за спины, свесились на лицо, и она смотрела, как из укрытия.
― Что теперь будет? А, Сережка?.. Может, рассказать ему все, что мы знаем?..
― Подожди, Алена... Я не люблю, когда мне врут!
― А зачем нам правда?.. — тревожно спросила Алена.
― Затем... — сказал Сергей. И обозлился: — Затем, чтобы Лешка не взял на себя больше, чем ему полагается! Ведь он может все на себя взять.
Отбросив через плечо яблоневую ветку, Алена села на траву и, обхватив колени руками, ненадолго уткнулась в них подбородком.
А Сергей остался стоять. Машинально оторвал листок над головой, попробовал жевать, как Алена. Листок оказался безвкусным.
― Из-за Галины? — спросила она.
― Не мое дело, конечно... Но Галина его — Мишаня правильно сказал — шлюха! И тетя Настя твоя сразу заметила...
Алена подняла голову, испытующе посмотрела на него снизу вверх.
― Это, Сережка, их дело.
― Их... — согласился Сергей. — Но когда на глазах у всех она обводит его: «Леша, Лешенька...» Врет, сволочь!
― Я вижу это. Не ругайся, — сказала Алена.
Сергей помолчал.
― Ничего ты не видишь...
― Вижу... — повторила она.
― Откуда?
― А хоть по себе... — сказала Алена. — Так не носятся с разными ахами, когда что-то по-настоящему.-
― А ты знаешь, как это бывает по-настоящему?..
Алена сорвала горсть нежно-зеленой травы из-под ног, высыпала на коленку. Ответила коротко:
― Знаю.
― Я бы рассказал тебе, о чем беседовал с Николаем... Рассказать?
― Как хочешь... — ответила Алена. — Я это давно вижу: и Николая, и ее.
Сергею стало почему-то неуютно. Последнее время один на один с Аленой он чувствовал себя все хуже.
― Пойдем, Алена... Или я пойду.
Алена не ответила.
― Утром ты сказал: я переменилась... Помнишь? Так вот правда, Сережка, я совсем-совсем переменилась. И никто не замечает. Аж обидно! Потому что я, которую все знают, и взаправдашняя — совсем разные. А мне приходится жить не как я сама... Понимаешь? А как другая, к которой все привыкли.
― Кажется это тебе, Алена.
― Нет, не кажется, — возразила она. — Все когда-нибудь меняются. Должны меняться!
Сергей поежился.
― Зачем?
― И ты должен! — сказала Алена. — Есть у всех детство... А потом... Это только говорят, что все незаметно, постепенно. Это бывает сразу: случается что-то — и ты взрослый. Как, например, со мной. Я, Сережка, давно не ребенок... Совсем. Прикидывалась только...
― Все мы не дети, — сказал Сергей. — Все прикидываемся.
― Нет... — сказала Алена. Обеими руками вдруг перепутала волосы. — Я сама себя не узнаю, какая я стала тряпка!.. — И, вздохнув, опять обхватила колени.
Откуда-то сверху, со стороны больницы, неожиданно громко донеслась песня: «Во поле березонька сто-я-а- ла!..» Потом сразу, без перехода грохнул джаз...
Алена молчала. Последние отзвуки металлического боя растворились вдалеке, и опять стало тихо.
Пока Сергей что-то делал, пока двигался, ему удавалось не думать ни о чем трудном для себя, главном. Может, еще и поэтому он в ночь-полночь хватал «Наяду», куда-то бежал... Ему не надо было выходить в сад с Аленой. И молчать в оживающей изнутри тишине... Ведь за год, что прошел с той ночи, когда он оставался на берегу, он так и не смог избавиться от нахлынувшего на него тогда одиночества. Если бы Алена знала, чего это стоило ему, — она пощадила бы его на пустынном Никодимовском проселке. И может быть, теперь он не чувствовал бы себя таким беспредельно слабым...
― Алена... Зачем ты сегодня сделала это?
― Что?.. — спросила она после паузы.
― Там... — сказал Сергей. — Когда мы шли, на проселке...
Она вскинула голову, и опять, как утром в летнике, воспаленные глаза ее стали мокрыми. Потом высохли.
― Тяжело мне, Сережка... — Немного погодя добавила с какой-то безысходностью в голосе: — Не могу я ни о чем говорить!
Сергею стало неловко за себя.
― Не говори, если не хочешь... — Он помедлил. — И знаешь: уезжай с матерью! Сегодня, автобусом. Лучше я здесь один...
Алена оттолкнулась от земли, встала.
― Никогда я тебе ничего не скажу, Сережка. И никому! Буду как...
Алена не договорила, потому что не знала, как кто она будет.
― Брось, Алена... К чему ты все это?..
Она обеими руками с нажимом пригладила волосы на висках, как бы сняв тем самым выражение потерянности с лица.
― Это я так, Сережка... Расклеилась. В общем-то, я сильная, я знаю. Но слабым, Сережка, гораздо легче! Я давно заметила: слабым все проще! За ними ходят, с ними нянчатся, их уговаривают! А сильный пока вот этим все сам не сделает... — Она показала Сергею бицепс. — Хоть помри.
― Ну и что ты — завидуешь? — спросил Сергей.
― А почему бы нет? — вопросом на вопрос ответила Алена..
― Подлым тоже легче. И чокнутым, — сказал Сергей.
Глядя в просвет между яблоневой листвой, Алена добавила: