Прекрасная посланница

Вот эту реляцию надо было немедленно доставить в Варшаву, а оттуда по проверенным каналам в Петербург. Но как это может сделать Козловский, если он лежит с перевязанным плечом и смотрит тупо, словно и не узнает Петрова?

Но, с другой стороны, чего, собственно, бояться? Раненый Козловский для передачи письма подходит так же хорошо, как и здоровый. Язык-то у него цел, и память, будем надеяться, не совсем отшибло. Пусть постарается для отчизны, выполнив роль простого вместилища, а уж потайной карман на князев камзол Петров сам может пришить, не велика премудрость.

— Как самочувствие? — спросил Петров бодро.

Матвей посмотрел на агента мутным взглядом и ничего не ответил. Рядом с походной кроватью, переминаясь с ноги на ногу, торчал высоченный белесый парень, видимо, тот самый денщик Евграф. Он озабоченно поправил плащ, которым был укрыт раненый, и произнес степенно:

— Освежение покоев воздухом в лазарете не делают. Я сюда их сиятельство и снес.

— Понятно… Ты, Евграф, погуляй пока.

— А что ж одеты вы не по уставу? Епанча на вас полевой пехоты, а вместо лосин… извиняйте, партикулярные порты.

— А это не твоего ума дело. Ты, Евграф, в лазарет ступай. Там сейчас каждые лишние руки необходимы.

— А как же тут? Если воды подать или еще что? — искренне удивился денщик, ему явно не хотелось загружать лишней работой свои огромные, как лопаты, руки.

— Я сам воды подам, и «если что» тоже сам. Иди!

Матвей никак не отреагировал на эту перепалку. Как только денщик ушел, агент зашептал с показной бодростью:

— Вот какое дело, князь. Вы сегодня вечером отправитесь в Торн. Тяжелораненых повезут водой в тамошний госпиталь. В Торне, говорят, имеются отличные лечебницы при монастырях. Заодно выполните одно мое задание.

— Ты, Петров, не шепчи, — отозвался, наконец, Матвей. — Ты громко говори. У меня уши после контузии пробкой забиты.

Петрову пришлось повторить весь текст заново. Конечно, он не говорил в полный голос, не было у него привычки на всю ступню становиться, привык жить на цыпочках. Лицо Матвея оставалось безучастным. Попробуй разберись, понял он, о чем ему толкуют или нет. Но суть уловил, это точно, потому что вдруг сказал с раздражением:

— Никуда я не поплыву. Не такая у меня тяжелая рана, чтобы на монастырских подворьях валяться.

— А ты и не будешь валяться, — неожиданно для себя Петров перешел на «ты», — потому что задерживаться в Торне тебе никак нельзя. Тебе в Варшаву надо, — он очень боялся, что князь опять его перебьет, и потому говорил быстро и четко. — Из Торна в Варшаву лучше добираться сушей. Подводу можно нанять, можно купить. К сожалению, я не могу ссудить тебя деньгами, хотя по закону обязан, дело-то государственное. Но ты человек не бедный, сам заплатишь.

— Петров, может, ты с ума сошел? За каким лядом я попрусь в Варшаву?

— У вас там дела, — Петров уже нагнулся к самому уху Матвея. — Вам там надо будет отдать важный пакет, то есть срочную депешу, для их сиятельства Бирона. — Тайные слова орать во все горло не пристало, здесь Петров приглушил звук, но все равно вышло чересчур громко. Он с опаской поглядел по сторонам. Всюду сновали люди, но никому не было дела до чужого разговора. — Но ваше дело довести депешу только до Варшавы, а далее ее пошлют по назначению.

— Отвяжись, Петров. Никуда я не поеду. Башка болит…

— Вот и отлично. Я сейчас с лекарем поговорю, чтобы вас здесь не забыли. А то ведь здесь у вас большой беспорядок.

— Мундир-то где раздобыл? С убитого снял? Денщик у меня глазастый.

Но Петров уже не слышал Матвея. В мятом, кровью запачканном кафтане неведомого подпоручика, он чувствовал себя великолепно, поскольку находился среди своих. А это большое благо — жить без опаски. И вовсе он не занимался мародерством, снятые с раненых мундиры валялись кучей у входа в лазарет — выбирай, какой хочешь.

«Балаболка, — с неприязнью подумал Матвей про агента. — Депеша какая-то дурацкая. А то, что нас здесь порубали в капусту, тебя вроде бы и не касается».

На Матвея навалилась тоска. Когда он очнулся после контузии, то вначале пребывал в нервном возбуждении, все что-то говорил, объяснял лекарям, смеялся, как идиот, а здесь под кленами вдруг затих. Навалились мысли, тяжелые, как удушье. Боль телесная — дело десятое, и глухота, надо думать, со временем пройдет. А вот что делать, судари мои, с болезнью души? Мир, весь мир, сама Вселенная с сонмом ангелов предстала перед ним совсем в другом свете. Он-то, дурак, всегда гордился, что из любой передряги выходил победителем. Даже две темницы — у Бирона и у Гондлевского в подвале, не убили в нем оптимизма и твердой уверенности, что мир устроен правильно. Было и прошло. Он опять в седле и отлично умеет управляться с окружающей действительностью. Размашисто жил, что и говорить.

А тут вдруг от пустяковой раны и расклеился. Слишком много трупов, господа! Ему уже стыдно было за тот восторг, который он испытал при взятии Шотланда. Лавровые венки победителя, со щитом или на щите, честь превыше всего — ах, как красиво, а на деле пустые слова. Люди подыхают, как скоты бессловесные на бойне. А их потом штабелями укладывают, словно дрова. Где-то лежит окоченевший уже Васька Крохин. Есть малая надежда, что он жив, но Матвей сам видел, как рядом с пушкой, где Васька торчал, разорвалось ядро.

И еще запомнились больше, чем взрывы, пороховой дым, крики ярости и боли, раненый мальчишка-барабанщик, который привалился спиной к лафетной пушке, зажал грязными руками рану в животе и замер, выпучив глаза. А барабан его, тяжелый, десятифунтовый, летел вниз по откосу, то, словно нехотя, катился, то подпрыгивал на кочке и вертелся волчком. И Матвею казалось, что, несмотря на шум атаки, он слышал, как гулкое барабанье нутро продолжает отбивать воинственную и грубую дробь.

А как же бессмертная душа? И где ангелы-хранители всех этих изуродованных, истерзанных человечьих тел? Как же допустили ангелы, чтобы все было так… неприлично? Древние говорили: «Раскаяние идет по пятам за грехом».

Он ощупал образок на груди, который дала ему перед дорогой Клеопатра. Клепка добрая, в справедливость верит. Все крестила Матвея, заглядывая в глаза: «Ты, Мотя, молись чаще и, беда обойдет стороной». А эти, трупы, иль мало молились? Очень бы хотелось знать, есть ли у ангелов совесть и мучает ли она их по ночам? Сюда бы Клепку доставить хоть на полчасика, чтоб посмотрела на ампутированные руки-ноги, что в куче лежат.

«Тьфу-тьфу, иль ты, князь, сдурел совсем, чтоб желать сестре такие страсти», — Матвей судорожно перекрестился.

Явился Петров и опять начал трещать языком. Матвей старательно вслушивался, но не все понимал. Лицо агента вдруг показалось ему не то, чтобы симпатичным, но приемлемым. Что он в самом деле на него взъелся? Агент как агент. У них небось тоже жизнь собачья. А то, что Матвея с этой бойни хочет увести, так ему за это большое спасибо.

— Эй, Петров, не слышу я, о чем ты толкуешь. Кому депешу-то в Варшаве передать? Ты напиши имя-то. Что значит — где написать. При лазарете наверняка какая-нибудь канцелярия есть. Разживись у них и пером и чернилами. Экий ты суетливый, право. — И уже вдогонку Петрову крикнул: — И имей в виду, без Евграфа я не поеду. Кто мне в Торне подводу снимет? И вообще, как я без Евграфа… с детками?

8

Гегельсбергская высота еще дымилась от недавнего боя, когда Миних послал отступнику генералу Люберасу гневливый приказ, третий по счету — немедленно, сейчас же грузить русскую армию на суда и отправлять по Висле к осажденному Данцигу. Но был второй курьер, посланный в Варшаву. Он вез приказ о немедленном аресте Любераса. Второму курьеру — им был знакомый Матвею подпоручик Заикин, велено было не слишком торопиться, а потому он плыл на той же галере, которая везла раненых в Торн.

Матвея Заикин нашел на палубе. Молодые люди обрадовались друг другу, поговорили, а потом в одном экипаже добрались до Варшавы.