Страница 46 из 100
А вечером к ней с недвусмысленными намерениями ввалились два подвыпивших бандита, и она, содрогнувшись от ужаса, беспомощно прижалась к стене и со страхом ждала, когда они на нее набросятся, зная, что кричать бесполезно, что никто не поможет. Но подоспел Яремчук и в настоящем кулачном бою отстоял ее, вытолкнул бандитов за дверь, после чего она уже просто не могла относиться к нему, как прежде, с холодом и презрением. «В сущности, — рассуждала она, — он ведь ничего плохого за то время, пока я здесь, не сделал. И, наверное, не хотел делать, если так яростно за меня вступился». Еще испытывавшая страх, не остывшая от переживаний, она не пошла дальше этих рассуждений, не стала, да и, пожалуй, не могла вникать в подоплеку происшедшего, лишь благодарила судьбу и Яремчука за спасение. А ему только этого от нее и было надо. В этом и состоял смысл разыгранной с ней инсценировки, автором которой конечно же был сам Огульский…
Дальнейшие события развивались столь же стремительно, сколь и пагубно для Галки, причем ход им под влиянием обстоятельств, находясь под впечатлением от случившегося, дала она сама.
Придя немного в себя, Галка потребовала встречи с главарем банды. Возмущенная, она хотела застраховать себя от повторения подобного инцидента. Но Яремчук сказал, что Огульского до утра не будет в бункере, и тут же добавил с грустью в голосе:
— Пан накажет хлопцев. И мне достанется за то, что не уберег вас, пустил их к вам.
— А вы не говорите ему ничего.
— Не могу. Он все равно дознается и тогда накажет еще злее…
И Галка опять поверила в искренность его слов, как поверила недавно в бескорыстность оказанной им помощи. Потому и спросила:
— Зачем вы здесь? — И услышала ответ, на который надеялась, которого ждала.
— Подневольный я, пани. Заставили служить…
Откуда ей было знать, что Яремчук не мог ответить иначе, потому что он тоже хотел и ждал от нее именно такого вопроса. Теперь, когда она задала его, ему легче стало играть свою роль, и он, плотнее прикрыв дверь, стал рассказывать о себе, о своей семье. Сказал, что Огульский держит его в капкане, что, если он не будет ему служить, «пан порешит и жену, и детей», что так уже было с семьями тех, кто сбежал из банды. А потом, убедившись в том, что исповедь его достигла цели, проняла собеседницу, шепотом заключил: — Но я все равно убегу. Не хочу, чтобы на мне была кровь безвинных людей. Пан задумал страшное дело…
Галка слышала от мужа, знала, что на счету Огульского и его банды много страшных, кровавых преступлений, какое же еще он хочет совершить?
— Говорите, Яремчук, говорите! — перешла она тоже на шепот. — Не скрывайте от меня ничего!..
— Пан хочет взорвать железнодорожный мост, когда по нему пойдет пассажирский поезд…
— Этого нельзя допустить! — едва сдержав крик, простонала Галка, а Яремчук, довольный произведенным эффектом, даже мысленно похвалил себя за это. Но вслух сказал, кивая на дверь:
— Тихо, пани, не надо так громко… А допустить такой грех, конечно, нельзя, потому и решил бежать…
Его так и подмывало пойти сейчас к Огульскому, похвалиться своей победой над неопытной, поддавшейся на провокацию женщиной, но он знал, что этого нельзя делать, потому что еще не довел задуманное до конца, да к тому же прикинул, что уход его мог вызвать у нее подозрение: не пошел ли советоваться с бандитами, как быть дальше. Он помнил наставление своего хозяина: обмани, вырви инициативу у противника и, не давая ему передышки, используй ее на все сто! И он использовал, тем более что противник-то был, мягко говоря, не шибко обученный, а точнее, вовсе не желавший обучаться коварству и шантажу. В то время как Яремчук вел свою хитрую игру, Галка искренне хотела ему верить. Она всегда искала в людях что-то хорошее, полагая, что плохими их делают обстоятельства. Но обстоятельства, считала она, изменчивы, как погода, стало быть, и люди соответственно могут меняться. Применяя эту свою наивную, покоящуюся на одном доверии теорию к Яремчуку, она пришла к выводу, что Огульский и его банда не успели, не смогли убить в нем все человеческое, хорошее, что все это под влиянием ситуации и проявилось сейчас, когда должно было совершиться кровавое преступление. «Да, конечно, — думала она, — Яремчук мог и испугаться, но не это главное, что заставило его открыть мне страшную тайну. Главное, что он не хочет участвовать в убийстве невинных людей». Еще не зная как, но страстно желая предотвратить задуманное Огульским, она с тревогой и надеждой ждала встречного предложения от Яремчука. И он его сделал:
— Убежать я смогу, пани. Но с чем я приду на заставу? Ваши мне на слово не поверят. Тут треба ваша помощь…
— Что я должна сделать?
— Напишите про то, что задумал мой хозяин. Вам они поверят, а тогда уж я расскажу им, где находится банда. Сделаю все, пани, чтобы поскорее вызволили вас отсюда…
Галка задумалась. Нет, в том, что Яремчук сказал ей правду о задуманном Огульским преступлении, она уже не сомневалась, это она напишет. Но почему он не хочет, чтобы она в своем письме, а не он на словах, сообщила о местонахождении банды? Тут что-то не так. Если уж писать, так писать обо всем сразу. Она высказала свои сомнения Яремчуку, и он, немного поколебавшись, согласился с ее доводами. Он колебался для вида, почти наверняка звал, что его первое предложение пройдет, а второе — нет. Словом, он получил от нее все, что хотел… Огульский.
О взрыве железнодорожного моста Галка написала в письме сама, о местонахождении банды — под диктовку Яремчука. Когда вручала ему письмо, волновалась, умоляла об осторожности, а о том, что все в этом письме, от начала до конца, было ложью, даже не догадывалась. И засыпала она в эту свою вторую ночь в бандитском логове спокойно, с чувством выполненного долга…
А Яремчук в эту ночь не спал. Раздираемый сомнениями, вовсе не ощущая себя победителем (так окрестил его Огульский), он лежал на нарах и думал не о завтрашнем дне, как того требовал его хозяин, а о том, что будет с ним и с его семьей потом, когда придет час расплаты. В сущности, у него не было выхода, все пути к нормальной человеческой жизни для него были отрезаны. Понимая, что прощения за грехи прошлые и за тот, который ему еще предстояло совершить, не будет, он, хотя и жалел себя, но больше страдал за жену и сыновей. Утешало одно — они не были ввязаны в его грязные дела, ничего не знали о его преступлениях. Впрочем, утешение это было чисто символическое, потому что непричастность их к его замаранной биографии не спасет их от беды. Яремчук не обманывал Галку, когда говорил, что оказался в капкане. Но в таком же капкане была и его семья. Угрозы Огульского не были пустым звуком. Не станет Яремчук выполнять его волю, у того рука не дрогнет, порешит жену и детей в один миг. Об этом шел разговор раньше, об этом же предупредил своего связника хозяин банды и в последнем напутствии. Потому и ворочался Яремчук, обливаясь холодным потом, на нарах, не мог заснуть. И только под утро пришла вдруг к нему успокоительная мысль о том, что власть, против которой он боролся, которую должен скоро опять обмануть, семью его не тронет, пощадит. Странная, непонятная власть. Потому, наверное, так и боится ее Огульский, для которого все, кто не с ним, виноватые…
Явка Яремчука с повинной не застала капитана Орлова врасплох, хотя и была неожиданной. Орлов понимал, что Огульский, желая ввести пограничников, да и не только их в заблуждение, предпримет какой-то хитрый шаг, отвлекающий маневр, но не предполагал, что главным действующим лицом в этом маневре будет Яремчук, давний и опытный связник банды. Коварство этого человека не подлежало сомнению, надеяться на его раскаяние не приходилось, поэтому ко всем его показаниям начальник заставы отнесся с недоверием. Но письмо жены Тамарова…
Можно, конечно, гадать, было ли это письмо написано под диктовку или нет, но то, что оно писалось ее рукой, было ясно и без экспертизы. Больше того, прочитав письмо, сам Тамаров пришел к выводу, что все в нем изложено в характерной для жены манере, что писала она его искренне, правдиво, не сомневаясь ни в одном слове. Он так и сказал, прочитав письмо несколько раз: