Страница 14 из 69
— А вы тогда стерли помаду, Ингрид?
— Мало того, с тех пор я ни разу не красила губы и практически возненавидела косметику, — улыбнулась женщина. — Разве вы не видите?
— Вижу, — кивнул Мишин. — У вашего отца действительно хороший вкус. Глядя на вас, Ингрид, начинаешь совершенно по-новому понимать эту фразу. Как вы сказали? Гармония духовности, да?
— Вы действительно так думаете? — Ингрид прищурилась, словно вдруг стала плохо видеть.
— Да, — кивнул Витяня. — Я как-то не очень привык вести подобные разговоры. Но сегодня, наверное, какой-то особенный день… Короче, вы не просто красивы, Ингрид. Вы красивы изнутри… Это что-то большее, чем сочетание глаз, бровей и линии губ…
— Боюсь, что мой отец, будь он жив, никогда бы с вами не согласился. — Ингрид скорбно покачала головой. — Я так старалась угодить ему, что была обречена на неудачу с самого начала. Что же касается моего практически полного отказа от косметики, то отец виновен в этом лишь отчасти. Основная заслуга принадлежит моему бывшему мужу, который имел собственную точку зрения на все жизненно важные процессы. В том числе на то, как именно должна выглядеть замужняя женщина…
— Кажется, я понимаю: муж был прямой противоположностью вашего отца?
— Они были классическими антиподами… — Ингрид невесело улыбнулась и покачала головой. — Гунару нравилось, когда я крашусь, как настоящая, зрелая женщина. Я же, смывая каждый вечер перед сном жирные струпья кремов, румян, туши и прочего, никак не могла отделаться от ощущения, что принимаю участие в каком-то мудреном спектакле, где играю сразу две роли. Днем — роль светской дамы, ночью — умудренной опытом супруги. Самое неприятное, Виктор, заключалось в том, что в обеих ролях я чувствовала себя одинаково неуютно, поскольку мне надо было изображать то, что я никогда толком не испытывала, к чему меня никогда толком не тянуло…
— И чем все кончилось?
— О, все было, к счастью, не так трагично, как в «Трех товарищах»: я заколотила двери этого театра, повесила табличку «Билетов нет и не будет!», поселилась одна в отцовской квартире и занялась дизайном мебели.
— А что же Гизелла?
— Она умерла спустя год после смерти отца.
— Но ведь вы же архитектор? Откуда вдруг взялся дизайн мебели?
— Авторитет отца давил на меня и после его смерти. Заниматься делом, в котором он был выдающимся авторитетом, я не могла, это же понятно! Да и какой смысл? Что бы я ни сделала, обо мне всегда говорили бы только одно: «А, это та самая Ингрид Кристианссен, дочь знаменитого архитектора профессора Роалда Кристианссена?..» И тогда я бросила свою профессию. Но чем-то же надо было заниматься, верно? Так вот, чтобы окончательно не погрязнуть в нелюдимости и не стать мизантропом, я стала разрабатывать «концептуальную мебель» — тогда это было очень модно и престижно. Причем за свою работу назначала такие смехотворно низкие цены, что от клиентов практически не было отбоя…
— Но ведь вам необходимо как-то зарабатывать себе на жизнь…
— Создавая образцы мебели? — Ингрид вскинула тонкие брови. — О нет! Я была единственной дочерью двух очень далеких друг от друга людей, которым при жизни так и не суждено было испытать счастье. Оба они, по отдельности, были достаточно богаты, и каждый оставил мне то единственное, что безраздельно принадлежало только ему, — деньги. Так что, Виктор, я — состоятельная и одинокая дама, которая, правда, тратит на себя так мало, что, право же, в этом даже стыдно признаваться…
— А почему? Вам жаль денег, Ингрид?
— Мне жаль времени, Виктор! Как выясняется, для достижения гармонии духовности, к которой у вас, как я уже заметила, есть определенная предрасположенность, деньги не подспорье, а, скорее, серьезная помеха. Вы когда-нибудь пробовали истратить много денег?
— Боюсь, что нет, — Мишин развел руками. — Надеюсь, я вас не очень разочаровал, Ингрид?
— Нет, — Ингрид покачала головой. — Но если мы с вами повстречаемся еще раз, Виктор, я попытаюсь доказать вам, что это действительно очень хлопотное дело…
— Вы… Вы действительно не уверены, что мы встретимся еще раз, Ингрид?
— Мало того, Виктор: я практически не сомневаюсь, что больше мы с вами не увидимся. — Она смотрела прямо в глаза Мишина, не отрываясь, будто боясь пропустить что-то очень важное. — Вы достаточно наблюдательны и умны, чтобы понять: меня это предчувствие вовсе не радует.
— Но почему?
— Мне кажется, что все это нереально… — Ингрид обвела взглядом уютный бар, рубиновое мерцание бутылок за спиной у элегантного бармена с холеными руками, маленькие круглые столики, каждый из которых словно согревал букетик живых фиалок. — Я верю в то, что все это существует, но очень скоро исчезнет…
— И мы тоже исчезнем? — тихо спросил Мишин.
— Мы в первую очередь, — кивнула Ингрид. — Вы знаете, что нас удерживает сейчас друг возле друга, Виктор? Спонтанная близость двух путников, случайно встретившихся на каком-то безымянном полустанке своего бесконечного пути. Нам есть, что сказать друг другу, есть, о чем вспомнить… Мы даже можем расчувствоваться и испытать друг к другу нечто большее, чем обычное дружеское расположение… Но что толку, если оба мы — путники и каждый все равно пойдет своей дорогой?
— Но ведь своей дорогой может пойти кто-то один, — возразил Мишин и не глядя ткнул окурок в пепельницу. — А второй останется и будет ждать, когда вернется тот, кто должен идти. Кто не может не идти…
— А если он не вернется?
— А если вернется?
— Я где-то читала, что на арабском языке глагол «ожидать» имеет только женский род и звучит дословно как «мои глаза остались на дороге». Так вот, Виктор, я не хочу, чтобы мои глаза оставались на дороге…
— Но вы же сами сказали, Ингрид, что вы мне подходите, ведь так?
— Вы не совсем правильно поняли меня, Виктор… — Ингрид потянулась к руке Мишина, властно развернула ее ладонью вверх и осторожно разгладила ее. — Вам подхожу не я, а ваши воспоминания о Патриции Хольман. Вы увидели ее во мне, и вам показалось, Виктор, что вы — это уже не вы, а совсем другой человек, которого я никогда не знала… Наша встреча случайна, согласитесь. Это судьба с ее игрой воображения и неизменными причудами… Вас инстинктивно тянет ко мне, но одновременно вы и боитесь этого. Вы ведь боитесь за меня, верно?
— Да, боюсь, — пробормотал Мишин.
— Вы бы не так боялись, если бы не чувствовали, что и меня тянет к вам?
— Я не хочу об этом думать.
— И тем не менее это так.
— Вы очень уверенно говорите об этом…
— Это не я! — мягко улыбнулась Ингрид. — Это говорят ваши глаза, ваши губы, линии на вашей ладони…
— Вы не похожи на цыганку, Ингрид.
— Господи, как вы наивны! Любая женщина способна увидеть нечто неизмеримо большее, чем дано даже самому проницательному мужчине! — Ингрид чуть наклонилась к его ладони и легко провела по ней кончиком указательного пальца. — Вы очень сильный человек… И в то же время ранимый, как эльф. Вы боитесь признаться самому себе, что способны любить, любить очень нежно и страстно. Вам привычнее иное… Это нечто связанное с силой, с огромной концентрацией воли, характера…
Девушка неожиданно оторвала взгляд от ладони и тревожно посмотрела ему в глаза.
— Что, Ингрид?
— Кто вы, Виктор?
— Любая женщина способна увидеть нечто неизмеримо большее, чем дано даже самому проницательному мужчине! — улыбнулся Мишин. — Вот видите, Ингрид, я уже вас цитирую. Вы спрашиваете, кто я? Человек. Вы же очень точно определили мою суть — путник. Я бы добавил только — усталый путник.
— Сколько вам лет, Виктор?
— Скажите вы, Ингрид.
— Думаю, что очень-очень много, — серьезно ответила женщина. — По-моему, вы прожили уже несколько жизней и в каждой задерживались очень ненадолго…
— Если бы мне сказали это два дня назад, я бы ответил: «Да, это действительно так».
— А сегодня?
— А сегодня мне кажется, что я не жил вообще…
— Вам тревожно, да?
— О нет, — Мишин накрыл ладонью ее сжатую в кулачок руку. — Сейчас мне очень хорошо. Я определенно испытываю что-то новое… Это очень теплое чувство, поверьте мне, Ингрид. Но я не вправе давать волю своим чувствам. Я просто немного расслабился. Совсем немного, чуть-чуть… Мне хорошо с вами, Ингрид… Я разговариваю с вами и одновременно пытаюсь вспомнить: а было ли мне когда-нибудь так хорошо?