Страница 5 из 100
Шелепин уже собирался было влепить молокососу подзатыльник, но тут обратил внимание на потрясающую точность стрельбы: несмотря на то что сопляк практически беспрерывно нажимал на спусковой крючок, неуловимым движением вставляя все новые и новые обоймы, уродливые фигуры «агентов империализма», скользившие на стометровом расстоянии от линии огня, валились с простреленными головами одна за другой. Это было настолько необычно и так здорово, что Шелепин на какое-то мгновение почувствовал себя в цирке, который он беззаветно любил.
— Здорово стреляешь, земеля! — негромко заметил Шелепин, присев за спиной Тополева на жесткую гимнастическую скамейку, тянувшуюся вдоль глухой кирпичной стены тира.
Парень, не оборачиваясь, вставил новую обойму и ответил:
— Могу научить.
— Вот спасибочки! — Шелепин вскочил и подошел к нему. — А ты кто вообще?
Тополев покосился на коренастого, уже в летах, сержанта ПВ, на секунду закрыл глаза, потом улыбнулся и сказал:
— Моя фамилия Тополев, товарищ… — Матвей замялся. — Простите, не знаю вашего воинского звания, товарищ Шелепин.
— Генерал-полковник.
— Товарищ генерал-полковник.
— И давно ты так стреляешь, Тополев?
— Так точно?
— Нет, так неправильно.
— А какая разница, товарищ генерал-полковник? Главное — цель поразить.
— То есть методы значения не имеют?
— Но ведь и вы так считаете.
— А ты откуда знаешь, Тополев, как я считаю?
— Так это ж работа моя — анализировать…
Шелепин приблизил к себе парня, поняв, что речь идет о личности неординарной. Потом Тополева ввели в отдел планирования зарубежных операций и, несмотря на характерную для высших эшелонов КГБ атмосферу подсиживания и зависти, от Шелепина не укрылось, что самые дерзкие и в то же время самые аргументированные идеи выдает на-гора именно Тополев. Когда начальник Первого управления решил проявить инициативу и направить молодого офицера в распоряжение американской резидентуры, Шелепин без церемоний разорвал докладную, смахнул обрывки в мусорную корзину и сказал:
— Этот парень нужен в лавке. У него есть очень редкое для нашей гребаной организации качество — мозги.
…Они свернули в какой-то закуток, преодолели два лестничных пролета, затем Матвей поколдовал в полумраке над огромной связкой ключей и отмычек, отомкнул тяжелую, обитую изнутри жестью дверь, и они оказались внутри обычного московского дворика, окруженного с четырех сторон слепыми глазницами оконных проемов и многократно перечеркнутого обледеневшими бельевыми веревками. Пройдя двор по диагонали, Тополев и Андропов вышли через полузакрытые чугунные ворота на улицу и сразу уткнулись в занесенную снегом старенькую «Волгу».
Тополев торопливо открыл водительскую дверь, перегнулся в салон, снял со стопора переднюю пассажирскую дверь и толкнул ее. Андропов уселся и спрятал покрасневший от порывов жгучего морозного ветра нос в толстый мохеровый шарф, наполовину вылезавший из-под воротника. Тополев же смахнул рукавом потертой дубленки налипший на лобовое стекло снег, сел за руль и повернул ключ зажигания.
Мотор завелся сразу и заурчал ровно и мощно.
— Поехали, Матвей, — обронил сквозь шарф Андропов.
Тополев молча кивнул и плавно тронул с места.
4
Москва. Ленинградское шоссе
Ночь с 24 на 25 ноября 1977 года
Уставшие за день светофоры монотонно мигали воспаленными желтыми глазами, глубоко запрятанными под заиндевевшие козырьки. В прихваченных морозом окнах скупо отражалась глубокая московская ночь — ледяная, завьюженная, тоскливая… Несмотря на то что улицы были почти совершенно пусты, Тополев ехал с дисциплинированностью начинающего водителя, строго придерживаясь правого ряда. Светящаяся стрелка на вспученном, как киста, спидометре «волги» подрагивала возле цифры 60. Только когда машина миновала Петровский парк, оставила слева бетонный безобразный призрак стадиона «Динамо» и мягко, словно крадучись, вывернула на Ленинградское шоссе, Матвей прибавил скорость, продолжая то и дело поглядывать в зеркальце заднего вида.
— Уж очень авантюрно все это, а, Матвей? — спросил Андропов, вглядываясь вперед, в снежно-мглистую бесконечность.
— А что в нашем деле не авантюра, Юрий Владимирович? — тихо отозвался Тополев. — Все удачно задуманные операции авантюрны заведомо. Возьмите подрыв англичанами операции «Морской лев» или высадку американцев на Сицилии, или даже акцию Моссада в Гавре… Посмотреть на замысел — чистое безумие. Зато какие результаты!
— А неудачно задуманные операции?
— О них просто никто не знает.
— Вот-вот, — хмыкнул Андропов. — О нашей тоже никто не узнает. И не только о самой операции, но и о тех, кто ее задумывал. То есть о нас с тобой. Причем я заработаю хоть некролог в «Правде», правительственные похороны, гроб на орудийном лафете и место у Кремлевской стены. О твоей же смерти, Матвей, известят в «Вечерке», а на поминки придут несколько соседей да приятель по институтскому драмкружку.
— Господи, Юрий Владимирович, неужели даже вы чего-то боитесь?
— А тебе, Матвей, это чувство неведомо?
— Я как-то особенно не задумывался, но…
— Странно, — вздохнул Андропов. Почувствовав, что в машине становится жарко, он снял толстый шарф и аккуратно расправил его на коленях. — Ты же умница, Тополев, а отсутствие чувства страха сродни кретинизму. Может, ты и боли не чувствуешь? А как насчет ревности, зависти, честолюбия? Знаешь, Матвей, что касается изучения личности, все библиотеки мира, включая самые древние и бесценные, — ничто, мусор в сравнении с нашим архивом. Это какая-то Антибиблия. Постигаешь человека со всеми его потрохами, причем с такой пугающей глубиной, что даже на лысине волосы шевелятся. Года два назад я набрел на удивительный документ — рапорт какой-то «шестерки» из личной охраны Ленина. Он, понимаешь, был в аппаратной, когда Ленин приказывал расстрелять царскую семью, а потом увидел, как вождь вышел в коридор, прислонился лбом к стене и заплакал. Ты думаешь, из жалости к Николаю и его детям? Из страха, Матвей, из животного страха перед будущим. Потому что Ленин был умен и понимал, что эта зарубка ему еще зачтется. Но повезло старику — вовремя умер…
— Все неоднократно просчитано, Юрий Владимирович, — Тополев взглянул на наручные часы. — Авантюрен только замысел, но отнюдь не его реализация. Вы же знаете…
— Будем надеяться, — пробормотал Андропов.
Миновав границу Большого кольца, Тополев прибавил газ. Какое-то время оба молчали, каждый думал о своем. Доехав до указателя с надписью «Международный аэропорт Шереметьево», Тополев еще раз взглянул на часы и вжал педаль газа до пола. Стрелка спидометра прыгнула за цифру 130, и машина с форсированным двигателем понеслась сквозь ночь. Тополев включил дальний свет, который выхватил из тьмы контуры каких-то складских помещений и одинокую фигуру милиционера, стоявшего на обочине с поднятой рукой.
— Что? — спросил Андропов, услышав, как его помощник чертыхнулся себе под нос.
— Гаишник… Вышел заработать на бутылку…
— Ты циник, Матвей. Он, может, вышел, чтобы выполнить свой долг в борьбе за безопасность движения?
— Как же, — хмыкнул Тополев. — В такую ночь только об этом и думает родная ГАИ. Будем останавливаться, Юрий Владимирович?
— Езжай!
Не снижая скорости, Тополев промчался мимо отскочившего милиционера и взглянул в зеркальце.
— Связывается по рации? — не поднимая головы, спросил Андропов.
— Естественно. Ушли от останавливающего жезла. Теперь уже бутылкой не отделаешься…
— Впереди еще есть пост?
— Да, на подъезде к Шереметьеву.
— Черт, который час?
— У нас десять минут, Юрий Владимирович. А вот, кстати, и препятствие…
Впереди уже вырисовывались подсвеченные изнутри контуры шереметьевского аэропорта. Дальний свет «Волги» четко выхватил в заснеженной мгле внушительный контур памятника герою-освободителю в офицерской шинели и белой портупее, возвышавшийся на середине шоссе, — ноги широко и уверенно расставлены, правая рука поднята вверх, подбородок гордо вздернут и как бы символизирует непоколебимость советской власти. На обочине притулилась канареечно-желтая машина ГАИ с мигающими сине-красными огнями.