Кожа

— А теперь давай-ка перевернем его, — скомандовал Джош, захватив труп под спину.

Даже вдвоем они с трудом перевалили тело на бок. И тут же Майк заметил в затылочной части шеи трупа красноватое раздражение правильной круглой формы.

— Гляди-ка, Джош. Что это такое? Джош наклонился, чтобы рассмотреть пятно. Размером оно было около трех дюймов и состояло из тысяч крохотных точек.

— Вижу, — спокойно констатировал он. — И что дальше?

— В карточке что-нибудь про это написано? Джош положил покойника на живот и снова взялся за нож.

— Было бы о чем писать. Ну, красное пятнышко. Может, насекомое какое-нибудь укусило. Или ободрался обо что-то. Или даже мы сами его оцарапали, когда перекладывали на операционный стол.

— Не знаю. Выглядит странно…

— Майк, этот тип уже мертвый. А кто-то там умирает от ожогов, и единственное, что может спасти, — это кожа, которую наш таль, еще будучи живым, любезно разрешил использовать, если что. Поэтому давай скорее закончим работу — и свалим отсюда.

Майк кивнул. В сущности, Джош Кемпер прав. Врачи сделали все, чтобы спасти этого молодого человека, и теперь ему уже ничем не поможешь. Деррик Каплан умер, но благодаря его коже останется в живых другой человек!

Майк скрипнул зубами, подошел к приятелю и сказал, указывая на нож:

— Если ты не против, я тоже попробую. Джош Кемпер удивленно приподнял брови и

одобрительно усмехнулся в хирургическую маску.

Неделю спустя в послеоперационной палате клиники Куинз Перри Стэнтон, вздрогнув, пришел в себя. Доктор Алек Бернстайн тут же склонился над ним и одарил лучезарной улыбкой.

— Добрый день, профессор, — мягко произнес он. — Хочу вас порадовать — все прошло как нельзя более успешно.

Стэнтон заморгал, пытаясь развеять пелену, застилающую глаза. Бернстайн наблюдал за ним с отеческой гордостью. Он всегда по-особому относился к пациентам с ожогами — совсем не так, как к стареющим красоткам, которым подтягивал лица, наращивал пухлые губки и накачивал силиконом груди. Ожоговые пациенты в его послужном списке занимали весьма скромное место, но именно они составляли предмет его особой гордости.

Вот и сейчас, глядя на Стэнтона, Алек Бернстайн ощущал удовлетворение и гордость. Сорокадевятилетний профессор истории, работающий на кафедре Университета штата Ямайка, попал в реанимацию двое суток назад с обширным ожогом левого бедра. В хранилище университетской библиотеки взорвался паровой котел, и струя раскаленного пара ударила профессора в ногу.

Бернстайна вызвали в реанимацию прямо из операционной, где он увеличивал губки очередной привередливой леди. После беглого осмотра доктор, не мешкая ни минуты, позвонил в банк кожных трансплантантов и уже через три часа оперировал профессора Стэнтона…

Сестра Терри Нестор принесла пакет со свежим раствором для капельницы. Улыбнувшись хирургу, она подошла к пациенту и весело заметила:

— Скоро вы будете как новенький, профессор Стэнтон. Доктор Бернстайн — наш лучший специалист по ожогам.

Бернстайн скромно потупил глаза и слегка покраснел. Медсестра подсоединила капельницу, подошла к окну, выходящему на автостоянку перед клиникой, подняла жалюзи — ив палату хлынул яркий солнечный свет, заиграв на экране выключенного телевизора.

Едва солнечные лучи коснулись бледного лица профессора, тот надсадно закашлялся. Бернстайн поморщился — горячий пар мог повредить не только кожу, но и легкие пациента, причем некоторые признаки легочной недостаточности уже наблюдались, когда профессора привезли на «скорой». Стэнтон не отличался крупными габаритами — рост пять футов и четыре дюйма, вес едва ли больше ста двадцати фунтов. Коротенькие ножки, мелкие черты лица.

Достаточно совсем небольшого количества пара, чтобы в системе дыхания такого тщедушного человечка произошли опасные изменения.

Бернстайн сразу назначил пациенту сильный стероид солумедол внутривенно, но сейчас подумал, что, возможно, увеличит дозу — по крайней мере на несколько дней.

— Профессор, как у вас дела с легкими? Тяжело дышать?

Стэнтон снова закашлялся, потом мотнул головой:

— Ничего страшного. Голова немного кружится.

— Это из-за морфия, — Бернстайн облегченно вздохнул. — Ну а бедро? Чувствуете боль?

— Самую малость. Чешется довольно сильно, а боль вполне терпимая.

Бернстайн кивнул. Все верно — морфий сдерживает боль, пока временный трансплантант прикрывает заживающую рану. Потом можно будет приживить постоянный. Зуд — достаточно редкое явление, но уникальным его не назовешь.

— Мы немного увеличим дозу морфия — и он практически полностью снимет болевые ощущения. А зуд постепенно пройдет сам собой. Давайте посмотрим, как поживает ваша нога.

Сверху трансплантант прикрывали длинные марлевые полоски. Бернстайн осторожно приподнял одну из них пальцами, затянутыми в резиновую перчатку. Специальные скрепки плотно прижимали временный трансплантант к лишенному иннервации подкожному слою. Кожа сохраняла бледно-желтоватый оттенок.

Все идет как надо, профессор. Скоро вы поправитесь.

На зуд можно не обращать внимания — если, конечно, он не станет слишком мучительным. Доктора беспокоило другое — то, что он заметил во время предыдущего осмотра, когда пациент еще не очнулся.

— Профессор, если можно, поверните, пожалуйста, голову.

Бернстайн, наклонившись, внимательно осмотрел затылочный участок шеи пациента. Красноватое раздражение в форме правильного круга еще не сошло. Несколько тысяч крохотных красных точек. Похоже, кортизональная реакция на гормоны. Ничего страшного, конечно, но нужно будет понаблюдать.

— Постарайтесь еще немного поспать, профессор. Я скажу Терри, чтобы она добавила морфия. Через несколько часов я опять навещу вас.

Отдав распоряжение медсестре, Бернстайн вышел в коридор, притворив тяжелую дубовую Дверь. За углом, в дальнем конце устланного серым ковролином коридора, стояла большая кофеварка на подставке. Можно было позволить себе скромное удовольствие. Бернстайн взял из стопки разовый стакан и, не торопясь, наполнил его любимым напитком. В клинике стояла непривычная даже для воскресного вечера тишина. Помимо Бернстайна, сегодня дежурили еще три доктора и десять медсестер. Но в эту минуту ему казалось, что в больнице только он и его пациент.

Бернстайн сделал большой глоток, ополаскивая язык в потоке горячей жидкости. Не настолько горячей, чтобы обуглилась кожа и кровь запеклась в сосудах, но достаточно горячей, чтобы в мозг поступил сигнал о возможной опасности. Если температура была бы выше хотя бы на несколько градусов, мозг послал бы ответный импульс — скорее отстраниться от источника тепла, обезопасить организм от разрушительного воздействия. Еще чуть-чуть горячее — и на передачу информации по нервным каналам не осталось бы времени. Скорее всего Перри Стэнтон даже не почувствовал волны раскаленного пара. И сейчас его болевые ощущения никак не связаны с ожогом — нервы на этом участке сгорели вместе с кожей, — болели места, в которых стальные скрепки пронзали живую ткань. К счастью, уже через несколько недель все неприятности будут позади — исчезнут скрепки, боль пройдет… О клинике профессору будут напоминать только шрам и — так хотелось бы надеяться — светлый образ чудесного хирурга, мастерски сделавшего пластическую операцию.

Бернстайн улыбнулся, но, взглянув на расписание, висящее над кофеваркой, сразу помрачнел. В текущую смену ему предстояло: в четыре пополудни — подтянуть лицо одной пациентке; час спустя — осмотреть силиконовый имплантант у другой; а в пять тридцать — утолщить губки третьей. Полный комплект удовольствий.

Бернстайн собрался выпить еще стаканчик, но его рука так и застыла в воздухе — истошный женский крик прокатился по коридору. Доктор похолодел — вопль явно раздался в палате Перри Стэнтона!

Уронив пустой стакан на пол, Бернстайн бросился бежать к дверям палаты. Крик затих, но его эхо еще звенело в ушах хирурга. Подобное не приснится даже в кошмарном сне.