Темные ночи августа

Летом 1887 года в Кронштадт приехал французский инженер с двадцатилетней дочерью. Смуглая черноглазая красавица, ни слова не знавшая по-русски, в одночасье окрутила нескладного преподавателя Минной школы и через год родила ему сына. Это был отец Навроцкого.

Лейтенант Аркадий Навроцкий тоже родился в Кронштадте. Все его предки и близкие родственники были военными. Но это были ученые военные. Дед хорошо знал изобретателя радио Александра Попова и преподавал вместе с ним в Минном офицерском классе, отец работал в Военно-морском госпитале, основанном по указу Петра I, дядька был военным историком. Мать Навроцкого умерла молодой, он почти не помнил ее.

Воспитывала Аркадия бабка. Они гуляли с ней в садике бывшего Минного класса, разговаривая на ужасной смеси русского с французским. По-русски бабка так и не выучилась говорить.

Для поступления в авиашколу требовалась путевка райкома комсомола. С первого захода у Аркадия ничего не получилось: отказали ему единственному. Он не обиделся, решив, что кому-то все равно надо отказывать. И пришел снова. Его узнали: «A-а, Навроцкий, тот самый…» Члены комиссии смотрели на белокурого, ухоженного парня и говорили про себя: «прихоть», «придурь»… Им не верилось, что из этого франтоватого недоросля выйдет что-нибудь путное.

Наконец, Навроцкий получил комсомольскую путевку и был принят в Военно-теоретическую школу ВВС РККА, знаменитую «Терку», которая располагалась в бывшем Павловском училище.

Жизнь пошла своим чередом: зубрежка уставов, несение караульной службы, классные занятия, разборка и сборка моторов. В «Терке» только учили рулить, да еще на каждого курсанта приходилось два-три ознакомительных полета. Вот и вся программа. Но Навроцкий не разочаровался. В первом вылете с инструктором на стареньком «Авро» он почувствовал, что рождается для новой жизни. Ветер свистел в растяжках, тонко вибрировали крылья, дрожали расчалки, стонали скрепы ветхой машины, а Навроцкий пел, глядя сквозь летные очки на залив и город, залитый солнцем.

Он уехал в Качинскую авиашколу, а доучивался в Ейске.

Черное море, голубой день, солнце, мелкая серебристая рябь под крылом, летающая лодка МР-1 — взлет с воды, посадка на воду…

На Балтике Навроцкий появился в щегольской южной форме. Летчики беззлобно посмеивались над франтовством Навроцкого. Но он был отличным пилотом, компанейским и щедрым парнем, и ему легко прощали его странности.

Я видел, как было с Навроцким.

Мы бомбили аэродром на восточной окраине Берлина. Отработали. Грехов ввел машину в разворот, меня прижало к стенке кабины. Хотел убрать из-под себя ногу, но так и остался лежать.

Машина Навроцкого горела. Длинные языки пламени били из-под плоскостей. Самолет был залит светом, небо вокруг него кипело, но он не сходил с курса и медленно, ужасающе медленно, с открытым бомболюком шел к цели, оставляя за собой чадящий хвост. В носовом отсеке за прицелом скорчился Ершаков, неподвижный, сосредоточенный, словно огненное кипение за стенами кабины его не касалось. Жуткое было зрелище!

Штурман работал. При подходе к цели еще можно ворочаться. Можно маневрировать — изменить курс, скорость, бросить машину на крыло, нырнуть… Но вот ты сделал боковую наводку. Цель на курсовой черте. Боевой! Теперь все. Никаких маневров. Теперь ни градуса в сторону, хоть там что! Теперь умри, а иди строго по прямой. И так надо идти, пока не сбросишь все бомбы. Кажется, что ты висишь неподвижно. Но боевой — держи!

Навроцкий невозмутимо выдерживал курс. Его хорошо было видно. Он сидел как бы посреди ярко освещенной комнаты, не шевелясь, какой-то страшно одинокий. Вот это почему-то запомнилось — одинокий. Кислородная маска у него была отстегнута. Зенитный снаряд с треском вырвал кусок обшивки, но Навроцкий даже ухом не повел.

Немцы пристрелялись по самолету, пока он стоял на боевом курсе. Теперь каждый очередной снаряд мог оказаться последним. Правое крыло уже полыхало, в любой момент могли вспыхнуть топливные баки. Наконец из открытого бомболюка на землю посыпались черные фугаски.

И тут Навроцкий повернул голову в нашу сторону и улыбнулся. Мне стало страшно от его улыбки.

19

Они отходили от цели, когда из темноты ударил прожектор и кабину залило слепящим светом. Преснецов свалил машину вправо и отдал штурвал от себя. Они провалились в темноту. На один короткий миг. И снова свет. Под самым брюхом машины лопнул снаряд. Самолет подпрыгнул и повалился на крыло. Летчик перевел машину в горизонт. Вспышка и частая дробь осколков по левому борту. Преснецов бросил машину влево. Они опять вывалились в темноту. Секунда… две… три… Спасительная темнота! Преснецов перевел дух.

Темнота. Короткая передышка, и они врезались в дымный частокол прожекторных лучей. Ничего не видя, Преснецов резко бросил самолет на крыло. С быстро растущим креном машина понеслась вниз. К знакомому реву моторов прибавился раздирающий душу свист.

Напрягая силы, летчик взял штурвал на себя и двинул правую педаль. Он вел самолет с закрытыми глазами, прислушиваясь к гулу моторов. Кажется, движки были целы. Преснецов поднял тяжелые веки: в кабине стоял привычный полумрак, белесые столбы прожекторов ходили далеко слева.

— Штурман!

— Все в порядке, командир. Мы на курсе. Возьми пять вправо.

Летчик глубоко вздохнул и поправил кислородную маску.

При выходе к морю в районе Кольберга они снова попали под зенитный обстрел. Резким разворотом с крутым снижением Преснецов вырвался из кипящего котла, и тут левый мотор начал стрелять и давать перебои. Видимо, осколки повредили несколько цилиндров. Преснецов мгновенно убрал мощность левого двигателя.

Он заковылял на полутора моторах. Машину потряхивало, но идти было можно. Однако Преснецов скоро выключил недужный двигатель: он боялся потерять эти полмотора.

Тогда стал нагреваться правый двигатель. Летчик снова запустил покалеченный мотор. Пока он занимался этими переключениями, выхлопные огни, до того маячившие впереди и чуть правее их, исчезли. Кажется, это была машина Лазарева.

Они медленно теряли высоту, но все-таки шли.

Самолет таскало из стороны в сторону. Когда летчик запускал левый мотор, машину начинало трясти. Преснецов перекрыл подачу топлива.

Правый двигатель перегревался все быстрее. Да и сколько он мог тянуть!

— Штурман, далеко до дома?

— Около часу хода… Если и дальше так будем идти.

Преснецов остервенело ворочал штурвалом, штурман помогал ему держать машину на курсе.

— Что внизу?

— Вода.

Преснецов старался не думать о холодном ночном море, которое лежало под ним. Самолет все сильнее тянуло влево, и летчику изо всех сил приходилось отжимать правую педаль.

Их опять несколько раз рвануло и левый мотор заклинило. Винт черным крестом застыл на фоне сереющего неба. Ах, движок! Железная твоя душа. Что же ты?!

— Командир, левый сдох!

— Да, — сказал Преснецов равнодушно. — Сейчас и правый вырубит.

Он так устал, что его теперь ничего не трогало.

Машина оседала все заметнее, ее все больше разворачивало в сторону неработающего двигателя.

— Нас мористее тащит! — крикнул штурман. — Забирай к берегу, если можешь.

— Я могу. Но высота…

Преснецов прогнал в уме последовательность операций при посадке на воду: закрылки — выпустить, двигатель — выключить, винты — зафлюгировать… Но тут же понял, что на этом приплясывающем самолете на воду ему не сесть.

Он нажал кнопку переговорного устройства.

— Экипаж, внимание! Приготовиться к прыжку. Мы рядом с домом. Здесь есть наши катера, нас подберут. Прыгать только по моей команде.

Летчик из последних сил шуровал педалями и штурвалом, стараясь удержать самолет в горизонтальном полете, но скорости уже не было. Машина начала заваливаться и в любое мгновение могла сорваться в штопор.

— Покинуть самолет!

Машина накренилась, и Преснецов увидел под крылом три белых купола. Он привстал на сиденье и протянул руку к фонарю. Самолет мгновенно задрал нос, угрожая свалиться. Преснецов налег на штурвал, самолет со стоном перевалился с крыла на крыло и наконец выровнялся по горизонту.