Страница 4 из 14
– Сами они – мягкие и скользкие, а дотронешься – руки словно в огне горят. Я выпачкал ими усы и светился всю ночь, как дьявол. Попала, значит, вода на корабль – а я углем загрузился, – уголь намок и отяжелел. Корабль стал оседать, но тут Бог протянул свою руку, метнул молнию, крышки с люков слетели – и уголь высыпался в море. Корабль полегчал, выпрямился, и мы спаслись. Вот так-то!
Я достал из кармана маленький томик моего спутника – Данте, закурил трубку и, прислонившись к стене, погрузился в раздумья. Откуда извлечь бессмертные стихи? Из палящей смолы Ада? Из освежающего сияния Чистилища? Или же устремиться прямо к высочайшей тверди Надежды человеческой? Я был властен выбирать, держа в руках крохотного Данте, и радовался своей свободе. Стихи, которые мне предстояло выбрать утром, должны были определить ритм всего грядущего дня.
Уйдя в насыщенное образами видение, я искал решение, но так и не успел найти его. Охваченный внезапным волнением, я поднял голову и – не знаю почему – почувствовал, будто в темени у меня отверзаются два отверстия. Я резко повернулся к стеклянной двери. С быстротой молнии пронеслась мысль: «Сейчас я снова увижу друга». Я был готов к чуду. Но надежда оказалась тщетной: какой-то старик лет шестидесяти, долговязый и сухопарый, прильнул образиной к стеклу и, выпучив глаза, смотрел на меня. Под мышкой у него был приплюснутый сверток.
Особенно сильное впечатление производили его глаза – насмешливые, печальные, беспокойные, полные огня.
Взгляды наши тут же встретились, словно подтверждая, что я – именно тот, кого он искал. Решительным движением он распахнул дверь, быстрой пружинистой походкой прошел между столиками и стал рядом.
– Стало быть, в путь? – спросил он. – Ну и куда же?
– На Крит. А что?
– Возьмешь меня с собой?
Я пристально посмотрел на него. Запавшие щеки, массивная нижняя челюсть, выступающие желваки, седые курчавые волосы, искрящиеся глаза.
– Зачем? Что я с тобой делать буду?
Он пожал плечами и презрительно передразнил:
– «Зачем? Зачем?»! Разве, в конце концов, человек не может сделать хоть что-нибудь, не спрашивая зачем? Просто так, ради удовольствия. Ну, если хочешь, буду у тебя, например, поваром. Я супы готовить умею…
Я засмеялся. Его топорные манеры и слова были мне по душе. Да и супы я любил.
«А пожалуй, было бы неплохо взять с собой этого старого пройдоху туда – на далекие пустынные берега, – подумал я. – Будем вместе есть суп, веселиться, болтать…»
Он казался многоскитальным, изрядно повидавшим жизнь Синдбадом-мореходом и нравился мне.
– И ты еще думаешь?! – тряхнул он своей огромной головой. – Взвешиваешь? Каждую крупицу взвешиваешь? Ну, решайся же, и к дьяволу весы!
Костлявый верзила стоял надо мной, а мне было лень поднять голову и ответить. Я закрыл Данте и сказал:
– Присядь. Выпьешь шалфею?
– Шалфею? – В его голосе было презрение. – Эй, хозяин! Рому!
Он пил ром мелкими глотками, смакуя, подолгу держал во рту, а затем медленно пропускал по гортани, словно согревая нутро. «Любит удовольствие, – подумалось мне. – И знает в нем толк…»
– Что ты умеешь делать?
– Все. Все, для чего нужны руки, ноги, голова. Теперь особенно выбирать не приходится.
– Где ты работал последнее время?
– На руднике. Я, видишь ли, хороший рудокоп, знаю толк в рудах, умею находить жилу, прокладывать галереи, работать в шахте. Ничего не боюсь. Работал хорошо, был старшим мастером, жаловаться не на что было. Но нечистый попутал. Вечером в прошлую субботу был я навеселе: недолго думая, пошел к хозяину – он как раз приехал к нам с ревизией – и врезал ему.
– За что? Что он тебе сделал?
– Мне? Совсем ничего! Я его вообще первый раз в жизни видел. Он еще сигаретами нас угощал, бедняга.
– Ну так за что ж тогда?
– Эх, опять ты спрашиваешь?! Да просто так – захотелось, и все тут, браток! С мельничихиной задницы не спрашивай грамоты! Мельничихина задница – вот что есть разум человеческий.
Мне пришлось прочесть множество определений человеческого разума, но это показалось мне самым восхитительным. Я глянул на нового товарища. Лицо его было все изборождено морщинами, словно изъедено шашелем, задубело под палящим солнцем и проливными дождями. Несколько лет спустя такое же впечатление изношенной, многострадальной древесины произвело на меня лицо Панаита Истрати[6].
– Что у тебя там, в свертке? Еда? Одежда? Инструменты?
Мой собеседник пожал плечами и засмеялся:
– Не обижайся, но слишком ты благоразумный!
И он нежно погладил сверток своими крепкими длинными пальцами.
– Нет. Сандури[7].
– Сандури?! Ты умеешь играть на сандури?!
– Когда нужда заставляет, хожу по кофейням и играю на сандури. И еще пою разные старинные клефтские и македонские песни[8]. А затем протягиваю вместо дискоса[9] вот эту шапку и собираю монеты.
– Как тебя зовут?
– Алексис Зорбас. А еще обзывают Телеграфом, потому что я длинный и тощий, как монах, а голова лепешкой. Ну и пусть их! Зовут меня и Щелкуном, потому что было время, когда я торговал жареными семечками. Зовут и Напастью, потому что, стоит мне где появиться, все тут же идет вверх дном. Есть у меня и другие клички, но об этом как-нибудь в другой раз…
– А на сандури где выучился?
– Когда мне было двадцать лет, как-то на гулянке у нас в селе у подножья Олимпа услыхал я впервые сандури. Дух прямо-таки захватило. Три дня кусок в горло не шел. Отец – прости, Господи, душу его! – спрашивает: «Что это с тобой?» – «Хочу выучиться на сандури!» – «И не стыдно?! Разве ты цыган, чтобы музыку играть?» А я: «Хочу выучиться на сандури!..» В кубышке у меня было несколько грошей[10], чтобы свадьбу справить, как придет время. Был я тогда еще молодым да зеленым, кровь бурлила – нашла на сосунка женьба! Отдал я все свои сбережения и купил сандури. Вот это самое, что перед тобою. Ушел я с ним из дому, отправился в Салоники, отыскал турка Редзеп-эфенди – старого мастера игры на сандури – и бросился ему в ноги. «Чего тебе, греченок?» – спрашивает он. «Хочу выучиться на сандури!» – «Ну а в ногах зачем валяешься?» – «Затем, что платить мне нечем». – «А душа у тебя к сандури лежит?» – «Лежит». – «Тогда вот что, парень: платы я с тебя не возьму!» Остался я у него на год и выучился. Господь да упокоит прах его, потому как он, должно быть, уже помер. А если Бог пускает в рай и собак, пусть возьмет туда и Редзеп-эфенди. Как выучился я на сандури, так совсем другим человеком стал. Если одолевает тоска или нужда заедает, играю на сандури – и на душе становится легче. Когда я играю, бывает, мне что-то говорят, но я ничего не слышу, а если и слышу, все равно отвечать не в силах. Хочу, но не могу.
– Почему же, Зорбас?
– Эх… Страсть, и все тут!..
Дверь открылась, и шум моря снова ворвался в кофейню. От холода руки и ноги охватила дрожь. Забившись поглубже в свой угол и закутавшись в пальто, я ощущал несказанное блаженство. «И зачем ехать куда-то? Здесь так хорошо. O, если бы это мгновение длилось долгие годы!»
Я глянул на сидевшего напротив необычайного пришельца. Его глаз смотрел на меня: маленький, круглый и очень черный, с красными прожилками в белке. Я чувствовал, как он ненасытно ощупывает меня, пронзает насквозь.
– Ну а потом? – спросил я.
Зорбас снова пожал костлявыми плечами:
– Слушать еще не надоело? Может, сигаретой угостишь?
Я дал ему сигарету. Зорбас достал из жилета кремень и фитиль, высек огонь, и глаза его блаженно сощурились.
– Жена у тебя была?
– Разве я не человек, что ли? А «человек» значит «с изъяном». И я попался в ту же ловушку, куда попадались те, кто был до меня. Женился. Нашел беду на свою голову. Занялся хозяйством, дом построил, детишками обзавелся. Одно мучение. Но спасибо сандури.
6
Истрати Панаит (1884–1935) – румынский франкоязычный писатель греческого (по отцу) происхождения. П. Истрати и Н. Казандзакис познакомились и тесно подружились в СССР, по которому затем вместе путешествовали, посвятив Стране Советов ряд произведений.
7
Сандури – греческий народный музыкальный щипковый инструмент.
8
Клефты (досл. «воры») – греческие повстанцы, боровшиеся против турецкого ига. Клефтские песни являются памятниками греческой народной исторической песни (на русский язык переводились, в частности, Н. Гнедичем, автором классического русского перевода «Илиады»). Македонские песни напоминают о ситуации начала ХХ века, когда остро стоял вопрос об освобождении Македонии от турецкого ига.
9
Дискос – церковное блюдо, используемое, в частности, для сбора пожертвований.
10
Грош – зд.: турецкая монета (медная, затем серебряная), стоимость которой составляла 0,01 золотой лиры.