Страница 11 из 14
– Шекспир? – изрекла она, широко раскрыв свои выцветшие глазки. – Что еще за Шекспир?
Мысли ее устремились шарить по театрам, какие ей только пришлось повидать, – когда-то она выступала в кафешантанах – от Парижа до Бейрута и оттуда по побережью стран Востока… Вдруг она вспомнила! Александрия, большой зал с люстрами и бархатными креслами, множество мужчин и женщин, обнаженные плечи, ароматы, цветы, и вдруг занавес раскрылся и появился жуткий арап…
– Что еще за Шекспир? – снова спросила она, радуясь, что наконец вспомнила. – Не тот ли, которого называют еще Отелло?
– Тот самый. Какой Шекспир забросил тебя, госпожа, на эти дикие берега?
Она оглянулась. Ворота были на запоре, попугай спал, кролики совокуплялись – мы были одни. И тогда она стала открывать перед нами сердце свое, как обычно открывают старый сундук, набитый пряностями, пожелтевшими любовными письмами, старыми нарядами…
Она изъяснялась по-гречески с горем пополам, путала слоги, хотела сказать «наварх» (адмирал) и говорила «наврак», а вместо «эпанастаси» (восстание) говорила «анастаси» (воскресение). Однако – спасибо вину! – мы в совершенстве понимали ее, то с трудом удерживаясь от смеха, то опять-таки – мы ведь тоже слегка захмелели – нам хотелось рыдать.
– Итак, – вот что приблизительно поведала нам старая русалка в своем благоухающем дворе, – итак, я, та самая, которая теперь перед вами, была когда-то – ах! – великой и могущественной. Нет, я была не в кабаре – я была прославленной актрисой и носила шелковые комбинации с настоящими кружевами. Но любовь…
Она издала глубокий вздох и прикурила новую сигарету от огонька Зорбаса.
– Я полюбила «наврака». Крит снова имел «анастаси», и флоты причалили в Суду[22]. А через несколько дней причалила и я. О, какое великолепие! Нужно было видеть четырех «навраков» – английского, французского, итальянского и русского. Все в золоте, в лаковых туфлях и с перьями на голове. Как петухи. Крупные петухи, каждый весом в шестьдесят – семьдесят ок. Они меня сразили наповал. А какие бороды! Кудрявые, из чистого шелка. У каждого был особый запах, по которому я различала их ночью. Англичанин пахнул одеколоном, француз – фиалками, русский – мускусом, а Италия – ах! – Италия была без ума от пачулей. Какие бороды, Христос и Богородица, какие бороды!
Как часто мы все впятером сидели в «навракии» и беседовали об «анастаси», все в декольте. Я была в шелковой рубашонке, которая липла к телу, потому что они заливали ее шампанским. А дело было летом. Итак, мы беседовали об «анастаси», я хватала их за бороды и умоляла не бомбардировать несчастных критяшек. Мы видели их в бинокль на скале неподалеку от Ханьи[23]. Малюсенькие, словно муравьишки, в голубых штанишках и желтых сапожках. Они кричали: «Да здравствует! Да здравствует!» – и даже флаг у них был…
Тростник, составлявший изгородь двора, зашевелился. Старая адмираловоительница испуганно умолкла. В щелях между тростником блеснули маленькие лукавые глазки. Деревенские ребятишки пронюхали про нашу пирушку и следили за нами. Шансонетка попробовала было подняться, но не смогла. Она слишком много съела и выпила и потому снова плюхнулась на стул, обливаясь потом. Зорбас схватил камень с земли, ребятишки с визгом бросились врассыпную.
– Говори, моя русалка, говори, моя золотая! – сказал Зорбас, придвигая свой стул ближе.
– Итак, я говорила итальянцу, с которым была к тому же наиболее смелой. Я хватала его за бороду и говорила: «Канаваро (так его звали), Канаварчик мой! Не надо делать бум! бум! Не надо делать бум! бум!» Сколько раз я, вот эта самая, спасала критян от смерти! Сколько раз пушки были уже готовы, но я держала «наврака» за бороду и не позволяла ему делать бум! бум! Но от кого тут ждать благодарности? Если видали вы орден, видала и я…
Мадам Ортанс разгневалась на человеческую неблагодарность и ударила своим мяконьким, морщинистым кулачком по столу. А Зорбас положил руку на открытые, видавшие виды колени, схватил их якобы в волнении и закричал:
– Бубулина[24] моя! Дай на тебя порадоваться! Не надо делать бум! бум!
– Убери свои крюки! – хихикая, сказала наша хозяйка. – За кого ты меня принимаешь, дружок? – И она посмотрела на него нежным взглядом.
– Есть Бог, – говорил лукавый старый повеса, – не печалься, Бубулина моя! Есть Бог. Мы здесь с тобой. Не нужно вздыхать.
Старая француженка подняла к небу свои прокисшие голубые глазки, но увидела спящего в клетке ярко-зеленого попугая.
– Канаваро, Канаварчик мой, – любовно ворковала она.
– Я здесь! – воскликнул Зорбас, снова опуская руку на видавшие виды колени, словно принимая их во владение.
Старая шансонетка потерлась о стул и снова открыла морщинистый ротик:
– Я тоже геройски сражалась грудь на грудь. Но пришли недобрые дни. Крит освободился, и флоты получили приказ возвращаться. «Что будет со мной? – восклицала я, хватая четыре бороды. – На кого вы меня покидаете? Я привыкла к величию, привыкла к шампанскому и цыплятам, привыкла к морячкам, которые отдают мне честь, к пушкам, которые смотрели на меня – нарадоваться бы ими! – так вот лежа, заряженные, как мужчины! Что будет со мною, четырежды вдовою, „навраки“ мои?»
А они смеялись – ах, эти мужчины! – и осыпали меня английскими фунтами, лирами, рублями и франками. Я набила ими чулки, корсеты и туфельки. А в последний вечер я кричала и плакала. И «навраки» пожалели меня, наполнили ванну шампанским, окунули меня туда, и я купалась у них на глазах – мы, видите ли, были смелы, – а затем они окунули туда свои стаканы и выпили все шампанское – и в добрый час! А затем опьянели и погасили свет…
А утром я вся и каждый кусочек на мне – все пахло фиалками, одеколоном, мускусом и пачулями. И все четыре великие державы – Англию, Россию, Францию и Италию – я держала вот здесь, здесь, на груди, и забавлялась ими, вот так!
Мадам Ортанс раскрывала свои пухленькие короткие ручки и то опускала, то поднимала их, словно играя с младенцем на коленях.
– Вот так, так! А едва рассвело, пушки принялись палить – клянусь вам! – в мою честь, а потом белая лодка с двенадцатью веслами отвезла меня и высадила за Ханьей…
Она схватила свой платочек и принялась безутешно рыдать.
– Бубулина моя, – в сильнейшем волнении восклицал Зорбас. – Закрой глазки… Закрой глазки, моя золотая, – я здесь, твой Канаваро!
– Убери крюки, сказано тебе! – снова кокетливо рявкнула хозяйка. – Ну и наглец! Где ж тогда твои золотые эполеты, аксельбанты и пахучая борода? Ах! Ах!
Она нежно сжала руку Зорбаса и снова принялась плакать. Стало свежо. Мы молчали. Море – там, за тростником – вздыхало теперь тихо и нежно. Ветер утих, солнце закатилось. Два упитанных ворона пролетело над нами, и крылья их издали резкий звук, похожий на треск какой-то разрываемой шелковой ткани – шелковой рубахи шансонетки, например.
Сумерки опустились золотой пылью, присыпав двор. Локоны мадам Ортанс вспыхнули огнем и буйно развевались под порывами вечернего ветерка, словно желая улететь и зажечь пожаром головы сидевших напротив мужчин. Ее полуобнаженные груди, открытые старчески пухлые колени, морщины на ее шее, растоптанные туфельки наполнились золотом.
Наша старая русалка встрепенулась. Прикрыв свои раскрасневшиеся от слез и вина глазки, она поглядывала то на меня, то на Зорбаса, нависавшего со своими сухими козлиными губами над ее лоном. Она вопросительно поглядывала на нас обоих (стемнело уже вполне), пытаясь разглядеть, кто же из нас двоих – ее Канаваро.
– Бубулина моя, – страстно ворковал Зорбас, колено которого уже оседлало ее колено, – нет ни Бога, ни дьявола, но ты не огорчайся. Подними свою головку, положи ручку на щеку и затяни аманэ, и да сгинет Смерть!
Зорбас воспылал! Правой рукой он подкручивал ус, а левую опустил на млеющую шансонетку. Он говорил, прерывисто дыша, глаза его слипались. Конечно же, теперь он видел перед собой не эту размалеванную бальзамированную старуху, но все «женское племя», как он обычно называл женщину. Личность исчезала, лицо терялось, юная или дряхлая, красавица или дурнушка – вариации теряли значение. За каждой женщиной пребывал строгий, священный, полный тайны лик Афродиты.
22
Сэда – главный порт на западе Крита близ Ханьи. В годы автономного Критского государства (1898–1905) в крепости Суды находился центр представителей турецких властей и четырех держав-протекторов.
23
Ханья – крупнейший город Западного Крита, бывший столицей автономного Критского государства.
24
Бубулина Ласкарина (1771–1825) – знаменитая героиня национально-освободительной войны 1821–1829 годов, особенно прославившаяся в морских боях у берегов Пелопоннеса. К началу войны пятидесятилетняя Бубулина была вдовой двоих мужей. В морских сражениях Бубулина принимала участие во главе трех своих собственных кораблей, одним из которых («Агамемнон», затем «Спеце») командовала лично.