Сам

— Мародер! — воскликнул помощник главсержа. — Молодцом! — и хлопнул Курнопая по плечам длинными, как лопасти весел, ладонями. Не задерживаясь, помощник проскочил к тамбуру, и едва Лемуриха попыталась понять, почему помощник похвалил ее внука, он позвал его в кабинет. Привычка бывать с Курнопаем вместе в телецентре, в пунктах медицинских прививок, в бассейне, где пропадала одежда и волей-неволей приходилось ее караулить, эта привычка заставила Лемуриху податься за внуком, но помощник главсержа запретно махнул длиннющей, будто ее специально вытянули, дланью. Махнул сверху вниз, Лемуриха присела, повалилась на ковер передом, будто бы высокопоставленный сержант приказал ожидать приема лежа.

«Так вот зачем новые ковры!» — догадалась она и от восторга объюлила чуть ли не половину приемной.

Помощник подбежал к Лемурихе, обеспокоенный тем, не плохо ли ей, и засмеялся, едва она в свое оправдание пробормотала, что приняла его взмах за команду. Лемуриху раздосадовал смех сержанта: «Какая безголовость!» Но он попросил не сердиться, подчеркнув, что, как и главсерж Болт Бух Грей, воспитывался на их с Курнопаем телепередачах, и она перестала обижаться и полюбопытствовала, кто придумал обмундирование, которое идет к его исключительной наружности. Лемуриха была противницей неожиданностей. По ее разумению, в жизни человечества (так уж ведется — общие законы для мира почти все люди выводят, устанавливают или пытаются вживить, исходя из личных представлений, выдаваемых за действительно существующие) не должно быть ничего не предусмотренного. Внезапным для Лемурихи был ответ помощника: «Образцы формы для всех родов войск незадолго до революции предложил САМ». Она еще надеялась, что свержение Главного Правителя случилось без ведома САМОГО, и вдруг, нате вам, не только знал о подготовке к свержению — наверняка руководил им, коль впрок придумал образцы обмундирования. Ей трудно было принять даже неожиданность, связанную с непререкаемым правом САМОГО на самые невероятные решения.

— Ай-яй-яй, мадам Лемуриха, — промолвил помощник главсержанта, его кофейные глаза построжали. — Не вам бы, не вам бы… — Кончик его идеально закругленного носа, словно бы выточенного при уточняющем участии циркуля, поклевывал усы, оттягиваемые коротковатой верхней губой. — Не у вас бы проявиться недопониманию. Если доложить Болт Бух Грею, а он уведомит САМОГО, представляю себе, как они отреагируют…

Устыдив, примирил он Лемуриху с участием САМОГО в низложении Главного Правителя.

Остаточные токи неприятия покинули душу, когда Лемуриха спохватилась, что про нее известно САМОМУ. Как тюлень в цирке перед укротителем, она запрыгала перед сержантом, умоляя его не доводить до сведения Болт Бух Грея об ее ошибке: срам на веки вечные, мы-то присутствуем на свете, как спичка сгорает — пырх, и пламя уж до ногтей взвилось, а САМ-то бессмертен.

Он мило заверил Лемуриху в том, что не настучит на нее главсержу.

Приглашенный один к Болт Бух Грею, Курнопай поверил в свое недавнее убеждение: выдвинет. Столько постов освободилось! Куда девать? Да и кого назначить, если не их с бабушкой Лемурихой.

Бабушка с Болт Бух Греем переписывалась, зачитывала его мечтательные послания телезрителям, а мечтал он о военной судьбе, которая привела бы к высотам, каких достиг маршал Данциг-Сикорский. В конце концов, прямо с экрана, она попросила Главного Правителя зачислить в училище державных курсантов умницу Бэ Бэ Гэ. И умница был зачислен, старался, получил сержантство и место во дворце. Там увлекся карточными играми, преуспел, потому что измыслил собственную систему. Купил с аукциона, на который съехались богачи страны, автомобиль «Казуар». Машина принадлежала Черному Лебедю в годы, когда он являлся всего лишь послом Самии в Люксембурге. Главный Правитель оценил фантастическую трату Болт Бух Грея, выкупил у него «Казуар» за израсходованную сумму и все же подарил. Ликующий Болт Бух Грей утратил чувство самоконтроля и подзалетел с такой безудержностью, что им были проиграны не только деньги, но и, сие не позволялось древним законом отечества «Дареное недаримо», исторический автомобиль. Однако краем болтбухгреевского азарта была игра в долг, чему предел его партнер установил на пятистах тысячах золотых огомиев. Главный Правитель, оскорбленный до самых уязвимых глубин, по скором размышлении простил Болт Бух Грею проигрыш «Казуара» и даже не изгнал из дворца. Но вот неуплата карточного долга для чести державных сержантов заканчивалась смертью. Через трое суток Болт Бух Грей выстрелил бы себе в сердце, если бы Батат не отдал в заклад свою форму и если бы Лемуриха не ссудила его ста тысячами огомиев.

Как пить дать, ему, Курнопаю, сошьют форму получше, чем у сержанта-помощника, который прет впереди, словно вызван он, а не Курнопай, и не видать из-за него главсержа, хотя полностью открылся сандаловый стол, резной, как двери зала приемов: муравьеды, держа в лапах львиные головы, сторожко вынюхивают воздух.

Очутился Курнопай не перед Болт Бух Греем. Перед красавицей. Как неожиданный выстрел в упор, его поразила горячая смоляная чернота глаз. Раструб алого кактусового цветка заслонял губы. Сквозняк вызывал быстрые всплески, перевивы, вздувания ласково-зеленого шелкового платья.

Красавица ждала Курнопая. Призывно протянула руки. Свою неподвижность он ощутил точно тяжесть: с ней не шагнешь — не устоять на ногах. Но красавица заперебирала пальчиками, дескать, иди ко мне, ожидание унижает, и Курнопай шагнул; ее ладони покружили по его щекам и затылку, отбирая застенчивость.

Красавица и он куда-то помчались. Возле его локтя скользило обжигающее, окутанное трепетом шелка бедро. Светлел мрамор коридора. Мелькали склепного типа входы, задернутые портьерами.

Не здесь укроются. Лететь им долго. Превратиться бы в дельфинов и прошивать, резвясь, океан и небо. Но тише гладкое биение бедра. Коридор уменьшился до уличного тупика. Плотная нахлынула портьера. Выпутываясь из ворса ткани, невольно плавал он незрячими движениями по волосам красавицы, по сглаженным углам лопаток, по бокам, сужающимся до жадного желанья нападать и чувствовать, что ярость твоя желанна.

Была портьера, будто встречная волна, и оттого, что перехлынула по ним, они невольно задержались перед серебристым сумраком, зовущим в комнату, где в синих лампионах сверкали трассы возбужденной ртути.

Красавица заметно построжала и повела на мягкий свет экрана, на котором прядала, дробясь и стягиваясь, загадочная тень. Порой она слагалась в лик, задумчиво склоненный над равниной тьмы, похожей почему-то на толпу, бредущую в ночи. Тот лик, возникнув, никогда не повторялся, и невозможно было его запечатлеть, чтобы потом зарисовать для бабушки, для мамы, для отца.

Красавица ждала, дойдет до Курнопая или нет, кто завладел его вниманьем. А в Курнопае наметилось прозренье, и она сказала, что перед ними образ САМОГО, что не случайно он явился на экране: САМ одобряет инициацию, ее не кто-нибудь, она должна осуществить. Но прежде она откроет ему напутствие главсержа Болт Бух Грея: «Отныне и до смерти твои желания и ум, и тайны тянуться будут перво-наперво ко мне. Ты от меня ничто не волен скрыть. Твои сомненья разрешаю я, пусть если даже годы пролягут между нами. Ты, может, женишься, однако не она, а я правительницей буду тому, кто имя носит милое: Курнопа-Курнопай. А я зовусь Пригожей Фэйхоа».

Простор кровати вызвал у Курнопая наивное соображенье: установи тут стол, лупи в пинг-понг.

Горячесмологлазая красавица прижгла душистых палочек лучи, они слагались в образ солнца оранжевой и розовой расцветки.

Амуры греческого серебра, охваченные теплотой, с пластин литого складня лукаво метили в красавицу из луков. Привинченные в ноготках к хрустальным зеркалам, они двоились в лепестковых скосах веерной огранки. Амуры на цепочках — вестники влюбленных, с пытливою острасткой засматривают в трубы, подобием в цветы агавы, но только ни тычинок в них, ни пестика: на донце мерцает бриллиантовая крупка, как звездные скопленья Скорпиона.