Сам

— Ничего неожиданного у нас не бывает. — Но поверх деревянного жалюзи опустила пулезащитную сетку. Всякое случается в столице, где ловко налажена тайная продажа огнестрельного оружия.

Собственное злорадство огорчало Курнопая, и все-таки он поехидничал в душе, заявляя бабушке Лемурихе о том, что сегодня струсит прилететь за ними телевизионная «стрекоза». Бабушка Лемуриха разгневалась на Курнопая, однако не взяла его с собой на крышу дома: проверит, потом позовет. Конечно же, он, чтобы застыдилась при нем за свое наглое несогласие, пока она ехала на лифте, выкрутился на дом по винтовой лестнице. Крыша пустовала, и его глаза затосковали об орхидеях, из которых колибри пили нектар, — такими расписными картинками был покрыт вертолет, — и удивились, что вместо стыда на бабушку Лемуриху напало потрясение. Ее лицо, обычно крепкое, как на деревянных статуях красавиц знатного рода, размягчалось и подплывало в нижней части щек, словно она перед этим плакала долго-долго. Сам Курнопай хотя и чувствовал себя бодрячком, как прежними утрами, перед отлетом на телестудию, тем не менее слегка испытывал тревогу и от перемены в бабушкином лице, и от вида неба, заполненного белыми и черными дирижаблями в шахматном порядке: дирижабль, ближний к восьмиграннику их фиолетового здания, висел над свинцовым рудником. Из гондолы дирижабля дали по ним предупредительную очередь из пулемета. Пули, отскакивая от крыши, прошили лицо Главного Правителя, проницательно смотревшего с фотощита. Бабушка Лемуриха погрозила дирижаблю кулаком.

На стенке лифта Курнопай заметил голубое воззвание.

— «Главный Правитель смещен!» — прочитал он с торжественным выражением.

— Негодник! — закричала Лемуриха. — Высеку.

— Не я ведь наклеил.

— Дальше читай, да только не напрягайся.

— «Он был величайшим правителем Самии, поэтому сполна вознагражден: мы позволили ему застрелиться. Он умер с сознанием выполненного долга. Почему он смещен? Внутреннюю и внешнюю политику определяет САМ, но Главный Правитель перестал различать, где проводит политику САМОГО, где личную политику. САМ, когда ЕГО спросили, как поступить с Главным Правителем, разъяснил: «Должен самоустраниться, в силу благородства положения». Когда же мы спросили ЕГО, чем нужно заниматься Самии, ОН предписал стране совершить три прыжка: в БЕССОННОСТЬ, в БЕСКОРЫСТИЕ, в БЕСПЕЧАЛЬНОСТЬ. Это курс на три «Бэ». Всем гражданам от четырнадцати лет в обязательном порядке принимать лекарство антисонин (кстати, это средство безграничной бодрости скрывалось покойным Главправом), дабы они неустанно предавались всеблагому труду и очистительной деятельности; детям антисонин назначается по рекомендации полицейских медиков; изучение оружия всех родов войск начинать в раннем возрасте; кто против САМОГО и приспешников САМОГО, тому нет места в обществе свободных самовитцев.

Мы полны веры в ресурсы приспособляемости самовитцев. Их жизнеспособность не знает границ, прежде всего — биологических, психических, исторических.

Отныне, как сказал САМ, у граждан Самии нет и быть не может причин для прискорбия. Мы рекомендуем вам смеяться и проявлять другие формы радости на похоронах, то есть в конце эпохи незабвенного высокопревосходительства Главного Правителя, а также в начале эры сержантов, фермерства, женщин, остального высокосознательного населения. Наша эра устанавливается на несокрушимые времена.

За Революционный Сержантитет Дворцовой Охраны, произведший смещение Г. П., его предводитель Болт Бух Грей».

— Дрянь дело, — промолвила поникшая Лемуриха.

Из решетчатой отдушины для вызова дежурного лифтера гаркнул каменный бас:

— Что ты сказала?

— Правильно сделали. Браво дворцовым сержантам! Молодец Болт Бух Грей. Я всегда уважала Болт Бух Грея, поскольку он умница и наш добрый знакомец с Курнопаем.

— Бабк, зачем ты перевернулась? Эй, бармен Хоккейная Клюшка, я тебя не боюсь. Ты меня никогда не догонишь на своей припадочной ноге.

— Я припадаю на правую, смотри, будешь шкандыбать на левую.

Ночью по приказу Сержантитета город вышел на похороны Главного Правителя. Дирижабли, освещаемые вспышками пушечных салютов, волочили за собой грозди воздушных шаров, но чаще грозди таскали за собой эти подобные марлинам корабли. Дирижабли дергались, вихляли, пропарывали друг друга, вспыхивали. Ныряя к земле, они поджигали шары. Бегучий треск шаров напоминал стрельбу пулеметов. Толпы шарахались, сшибались, их месиво попадало под огонь и взрывы дирижаблей. Тротуары, устланные крытыми лаком и эмалью портретами Главного Правителя, хрустели наводящим ужас хрустом, как будто под ногами радующихся, шарахающихся, сминающихся толп замыкалось высоковольтное электричество. На шоссе рычали танки.

Гудели от танцев установленные на танковых башнях металлические помосты. Мужчины Самии носили обувь с клацающими подковками, женщины — с бубенцами и колокольчиками. На клацанье подковок, зум бубенчиков, трезвон колокольчиков откликались гулкие помосты. Там же, на помостах, играли электронные оркестры, бесновались гитаристы, кривлялись, игогокая, квакая, трубачи. Жонглеры метали гранаты, бомбы, мины, гимнастки в зеркальных одеждах, сворачиваясь в обод, катались среди музыкантов.

Сквозь танцевальные звукопады, музыкальное брунжание, храп моторов просекались, подобно пехотным вибротопорам сквозь броню, надрывные команды:

— Хохотать!

— Выражать победные эмоции!

— Бдеть!

Чем задорней пытался смеяться и торжествовать город, тем резче получалось, что он ржет, квохчет, бурчит, гнусавит, хлюпает, кхекает, лает, шепчет молитвы.

Дети ревели. Старухи причитали.

Курнопай поглядывал на мрачных родителей и на бабушку Лемуриху, пытавшуюся изображать восторг. Веселых людей было мало, даже армейцы кривились, точно бы отрыгалось им кислым сыром из снятого молока антилопы. Напропалую радовались только подростки. Разливанными были их сборища, свирепыми потехи. Моментами хохот подростков перекрывал все шумы, и тогда возникало впечатление, что их легкие вот-вот не выдержат и начнут лопаться, как воздушные шары. Но ничего карающего с ними не происходило: они делались смешливей, яростней, обезьянистей. Потешались над взрослыми, нажатьем пальцев, между которыми закладывали скользкие диски семян плода чику, они стреляли в лица, швырялись шкурками бананов, кокосовыми орехами, припугивали ножами, опускали за шиворот шлаковату, принесенную для восхитительного удовольствия с отвалов металлургического завода. Бабушку Лемуриху, которая отстала от семьи, вытянули по спине бичом, обругали экранной гиеной. Лезвиями для бритья посрезали банты — ими была украшена вельветовая юбка Каски; Ковылко заставили жевать лист бетеля, обмазанный вонючим трубочным никотином, после чего отец вдруг поднял Курнопая на руки и стал пробираться к их кварталу. Отца пробовали задержать солдаты и полицейские, но он выкрикивал прерывисто от волнения и одышки, что заболел его ребенок. Те злобились: «Ишь, ребенка выискал… Большой пацан!» — однако пропускали, потому что он без удержу пер на них, следом за Ковылко проскакивали бабушка Лемуриха и Каска.

Возле фотощита, продырявленного пулями, отца задержал офицер дворцовой охраны. Отец выкрикнул:

— Ребенок заболел!

Офицер не посторонился.

— Почему не смеешься? — процедил он сквозь зубы. — Пока хохотальник исправный, горгочи.

— Господин майор, он у горячей смолы работает, — вступилась за Ковылко бабушка Лемуриха. — Хохотальник смолой связало.

— Горгочи, смоляная пасть, иначе — тюрьма!

— А и верно, господин офицер, есть над чем смеяться.

Отец взаправду засмеялся. Засмеялась бабушка Лемуриха. И мать засмеялась. Офицер пропустил их, и вдруг рассвирепел — пальнул из пистолета-автомата в фотощит с Главным Правителем, устремившим мудрый взор в небо.

Около подъезда Ковылко остановился перевести дыхание, и Курнопай увидел саркофаг Главного Правителя. Саркофаг висел на золотых цепях, притороченных к вертолетам. В одном из вертолетов Курнопай узнал телевизионный вертолет. На его лесенку вылез, судя по желтому комбинезону, войсковой сержант. Он натянул между аэростатами серебристое полотнище со словами: «САМ хохочет вместе с массами».