Сам

— А вы, мистер доктор, участвуете в посвятительстве?

— Соучаствую.

— Конкретно?

— Посвятительство — преступление. Косвенно я обслуживаю его. Оно совершается и в нашем санатории. Что гнусней, я ввожу неофитов, подобных вам, в курс: сопровождаю в храм Солнца, назначаю возбудительные уколы впадающим в импотенцию посвятителям, спасаю девочек от гибели…

— А вы ловко оправдываете свою подлость и тем самым выставляетесь в качестве страдающего благородства.

— Вон как… Подлец тот, кто вынужден покорствовать под страхом отправки в концлагерь или на смерть, и отнюдь не тот, кто творит насилие?

— Простите, вместе с тем…

— «Вместе с тем»… Ваш кумир Болт Бух Грей — посвятитель номер один. И вы, особенно вы, в ближайшее время будете обслуживать его, с позволения сказать, деяния.

— Ему антисонин колют?

— У него персональный врач.

— Наверняка он не колется антисонином. Антисонин отключает разум. Не сумел бы руководить.

— Чтоб руководить Самией, разума не нужно. Умишка достаточно. Народ в трудрезервациях. Чувство чести истреблено. Отсутствие самоанализа. Вера в фальшивые ценности.

— И все-таки у вас страсть к напраслине. Введут вас в институт посвятителей, еще подкинут привилегий, и вы прекратите вякать.

Миляга хмуро покинул Курнопая. Он перелез через парапет, спрыгнул на октаэдр и стал скакать по железобетонным призмам, смягчающим удары шторма по набережной. Миляга двигался навстречу океану.

«Худо! — встревожился Курнопай. — Всегда и везде находятся страдальцы о человеческих несовершенствах. Надо беречь. Прихлынет океан к призмам, сбросит, расшибет. Уберечь! Без социальных иммунологов общество погибнет от эпидемий духа».

Курнопай спохватился, что непростительно медлит. Когда вспрыгивал на парапет, увидел среди тиссов монаха милосердия. Монах бежал, семафоря ему. Он просил Курнопая во имя САМОГО остановиться, поспешить к вилле. Важный зов так обрадовал Курнопая, что он чуть не помчался к монаху милосердия, но впечатление сомнительности, оставленное в душе этим человеком, победило в нем, и он спрыгнул на ближайший октаэдр.

Сшибленный прибоем, Миляга пробовал выплыть за пределы призм, проныривая под волнами, но его сносило к набережной, норовя ударить о железобетон, хлопнуть, сломать.

…Из воды Курнопай выхватил врача за руку и, перемахивая с призмы на призму, передергивал его за собой. Он не ослабел, пока не выволок на набережную задыхающегося Милягу. Тут устало сел на парапет и вдруг увидел неподалеку белый автомобиль, распластанный над родонитом.

В автомобиле находился главсерж Болт Бух Грей. Облокотись на руль, он благорасположенно глядел на Курнопая. Девочки в лиловом, полулежа на спинках откидных кресел, наблюдали за ним взором восторга. Он встряхнулся, с одежды слетели брызги, было собрался по всей форме поприветствовать главнокомандующего, однако смешался от хохотка девочек, по-свойски безжалостного, хотя и приятного на слух.

Ускользнул автомобиль за красное от цветов дерево ашоки, прежде чем Курнопай преодолел смущение. Миляга еще не отдышался, сидя на парапете; Курнопай, расстроенный, трюхнулся рядом с ним и рассмотрел всех троих в автомобиле такими, какими их отсняла и проявила его память. Болт Бух Грей: дружеское приятие в вальяжной позе, утолщенные «рога» бакенбардов, до лоска плотно политые лаком, хлопковая рубашка апаш, на ней, над областью сердца, вышитый гладью новый герб державы: то ли плод ананаса, то ли шишковатая граната «лимонка», по фону ананаса-«лимонки» — платиновый абрис барса, который приготовился либо к защите, либо к нападению, в этом абрисе три бриллиантовых звездочки, под крайней слева — силуэт лошадиной головы. Символика герба не разъяснялась установлением Сержантитета и даже военной прессой, имеющей обыкновение разжевывать свежатину армейских и государственных фактов. Но им-то, в училище, раскавычили гербическое иносказание: мы — страна экзотических плодов и убойных вооружений, мы способны и обороняться, и нападать, нашу цивилизацию определяет САМ, прилетевший на землю из галактики, расположенной за туманностью Лошадиная Голова под первой слева звездой в поясе Ориона.

Меж девочками в лиловом, воспринятыми как двойняшки, он увидел различие: возлежавшая ближе к нему была конопатая, волосы красной меди, плетение косичек пересекало голову, как у африканок, от лба до затылка, в рыженькую шею прямо-таки впилось ожерелье из когтей медведя; у той, что возлежала за нею, были жаркие щеки, бусы кровавого янтаря, тесно сведенные острые груди, из-за чего шелк платьица врезался ей в подмышки. Она бойко повернулась на бочок, едва автомобиль начал ускользать, старалась подробней разглядеть Курнопая. Пристальность девочки заставила Курнопая зыркнуть вослед автомобилю.

Лишь теперь он сообразил, почему возникал бегучий черный крап по краю отъезжающего автомобиля: отодвигались полоски корпуса, открывая дула пистолет-автоматов.

Прежде чем машина исчезла за ашокой, Курнопай успел заметить, как возник и пропал дырчатый кант вокруг крышки багажника.

Среди тиссов появился монах милосердия. Курнопаю приказано без промедления явиться на виллу и, одевшись в парадную форму, ждать у крыльца.

Заподозрил Миляга, что монах милосердия не случайно кричит издали: сейчас же скроется, поэтому жестами подзывал монаха, чтобы он взял медицинский чемоданчик. Был уверен, что монах не подойдет, тем не менее подавал знаки, да еще умоляющие. Он нуждался в помощи, но подзывал в надежде уяснить: донесет монах или отмолчится.

Монах милосердия скрылся. К телесному изнурению Миляги прибавилась немощь воли, вызываемая неотвратимостью. Без «дипломата», взять который не хватало сил, Миляга едва тащился, хотя Курнопай чуть ли не нес его, крепко обхватив за туловище и поддерживая за руку, переброшенную через шею.

Чемоданчик остался на родонитовой набережной. Миляга тревожился панически, мало-помалу впадая в бредовое состояние. По обрывкам фраз, их он выбалтывал пугливым шепотом, можно было догадаться, что главврач видит себя в тюремной камере во время исповеди, пытаясь внушить тому, кого называет святым отцом, что единственная инъекция, не сделанная больному, не могла вызвать гнев САМОГО, ибо САМ, судя по его духовной природе, не карает смертью даже за измену державе.

Хлипкость докторского характера была отвратительна Курнопаю, однако он побежал за чемоданчиком, положив Милягу под ливанским кедром: ради него ведь, Курнопая, Миляга пустился на преступный служебный риск.

Пустынна родонитовая набережная. И «дипломат» исчез.

От огорчения Курнопай позаглядывал за парапет, словно оттуда мог закинуть сюда свои щупальца кальмар и утянуть чемоданчик в воду.

Надо было торопиться. Когда еще доплетешься с Милягой? Он пустился бежать, но его обогнал белый автомобиль и загородил путь. За рулем, смеясь и покачиваясь, сидела белокожая девочка. Ожерелье кровавого янтаря летало по острой, теперь обтянутой свитером груди. Голову, надвинутый на челку, чтоб не кочевряжились кудри, облегал золотой обод, на нем мерцали рубины.

— Любимца САМОГО и главсержа Болт Бух Грея, внука Лемурихи, посвященца Фэйхоа, сына Каски и Чернозуба приветствует Кива Ава Чел — студентка колледжа военных переводчиков, дочь члена Сержантитета по вопросам электроники Аво Леча Чел и членши правительства по проблемам посвящения Авы Лечи Чел.

Лицо Кивы Авы Чел сияло давно прижившимся восхищением. В училище термитчиков каждый день проводился час мимикрии. Приезжали актеры, имевшие звания светских офицеров: они вырабатывали у курсантов доблестную строгость, задорный восторг, улыбку преданности, маски агрессивности и несгибаемости для устрашения противника, притворства и дураковатого наива на случай плена или выведывания тайн у иностранцев.

На восхищенную девочкину маску он ответил ровным, по терминологии мимикрологов, неподкупным приветствием (маска неподкупности лепилась и на случай вербовки в шпионы):

— Салют, Кива.