Сам

Эх, Курнопа-Курнопай, я не стал рессорить на пункте уравнивания численности народов. Не было резона. На какие уступки я ни пойди, отфутболят мой пункт по религиозным мотивам, экономическим, расовым, идеологическим. Дабы смазать по их мозгам, я сказал, что мне страшна в них готовность вовлечь себя и Землю в небытие, но лишь бы сохранить незыблемость закоснелых позиций. Еще сказал, что не было и нет религий, экономик, идеологий, из-за которых стоило бы губить планету. Тут блаженненький западноевропеец выискался. Глобальный расклад между безрассудством и благими пожеланиями еще в девятнадцатом веке сделался такой, что, как ты ни улучшай генофонд, запозднились. Мы уже во власти роковой социально-нравственной необратимости, посему не спасут землю ни индусы, ни капиталисты, ни социалисты, ни генофондисты-сексуалисты. Ты знаешь, мой Курнопа, что я непреклонный. Я скисал, но я и зверел из-за этой непробиваемой политической стены. Я им вмазал: «Наша встреча — отражение того, насколько обыдиотилось человечество, так давайте хотя бы сами вырвемся из трала порочного идиотизма». Что ты, Курнопушка?! Они позубоскалили как над непорочным зачатием, так и над непорочным идиотизмом и перешли к обсуждению следующего пункта. Вот ситуация, в которой заключена многоразветвленная система причинности для страдания. И ты давай не заземляйся на пылевом, ну не крупней крупинки пункте, ввиду существования самийского пункта и пункта вселенского. О, Курнопа, президент Зэт предлагал мне военную помощь, и я, заметь, не воспользовался ею, когда твой отец, ты и Сержантитет едва не погубили меня. Зэт, отвергая демографическую уравниловку, выдал изречение, являющее собой верх философско-руководящей казуистики: «Всему присуща кривизна, неравномерность, неравновеликость, разномассивность, разномастность, разнообъемность, разнопространственность». Как ты думаешь, проницательнейший державный ревизор, я прав в оценке казуистики Зэта?

Курнопай, которому заточение в призматической башне показалось нескончаемым, слушал Болт Бух Грея сквозь полуявь-полусон. Подчас мысли властителя взбадривали его своей дерзкой свежестью, и он вдумывался в них с непосредственностью пытливой натуры, но умственного удовольствия не испытывал. Не был уверен, что священный автократ говорит взаправду. Всемирный подход в экологическом плане к демографическому генофондизму, да еще и под знаком спасения человечества через обогащение его благородных сущностей вывел Курнопая из состояния дремы.

— И вы бы могли выдать такое изречение.

— Я? — растерялся Болт Бух Грей. — Я охарактеризовал казуистичность изречения…

— Казуистична сама действительность.

— У-удивил! Я на что аналитик, не всегда погружаюсь на глубочайшие смысловые глубины. У, туда-сюда! Выходит, ты возводишь мой интеллект в ранг, обладающий реальными силами к самым глубоченным философским погружениям.

— Возвожу.

— У-уважил. У, как Иисус Христос по душе в пуховых носочках прошел! И все же в этой объективке на действительность есть ущерб, не приемлемый для меня. Я за оптимизм в истории, то бишь я зрю выход из мнимой безвыходности в сексрелигии, соединенной с генофондизмом.

— Во всемирном масштабе, священный автократ, ваша идея спасительна.

— И в самийском.

— Сомневаюсь. Над Самией рок. В ней даже гениальные идеи превращаются в свою противоположность.

— У нас? Чем? Что превращает их в свою противоположность?

— Практика.

— Ты судишь, не зная. Пообщайся хотя бы с Огомием. Твой верный брат и сторонник. Я, отец, меньше для него значу. Огомий душевно, умственно развит так чутко… Других моих детей посмотри. Мечта народов.

— Посмотрю.

— Нельзя верить только себе. Я верю себе, в себя, но я верю тебе, в тебя.

— Пока сексрелигия и генофондизм, какими испытал на собственной судьбе, отвратительны. Они лишены целомудрия. Они — элитарная дьявольщина. Они увеличивают животное потребление для верхушки.

— Курнопаюшка, сам ты элитарий из образованного класса.

— Образованного? Обычная грамотность, скорей специализированная. Я умудрился кое-что постичь за счет тревог натуры. Я проклинаю грамотность. Да и образованность. Именно она привела, треклятая, человечество к трагедии. Топор создавался без математических формул. А формулу ядерного распада для первых атомных бомб — в конечном счете формулу всемирного убийства — создал Эйнштейн. Если кого и не подпускать к генофондированию — образованный класс. О, мне запомнился урок державных леди. Палачество от духовного, фашизм от физического.

Болт Бух Грей поднялся с персидского ковра цвета свежей крови: вальяжно он на нем полеживал — вниз животом, опираясь подбородком в сомкнутые ладони. Все, о чем он говорил, как бы оно ни захватывало, Курнопай не принимал на полную веру: мешала благоустроенность лица Болт Бух Грея, горделивая ублаженность его тела, точно бы подсушенного жаркими гимнастическими тренировками. Но едва он поднялся с ковра, в нем проглянул крестьянский парень, до того уставший за день на сельских работах, что пониклой была каждая его кровинка-мышечка, в глазах — застойная вода грустной усталости. Внезапно Курнопай захотел поверить ему безотчетно и целиком.

Раскаиваясь в том, что к тягостным заботам Болт Бух Грея, пекущегося, в отличие от него, обо всех на свете, он прибавил свое расстройство, граничащее с безответственным ребячеством, Курнопай попросился в отставку. Прочувствованная убежденность виноватого, отворившаяся в голосе Курнопая, была для Болт Бух Грея куда приемлемей, чем его упертость, и он щелчками стал бить пальцами по воздуху и, уходя к лифтовой стене, внятно внушал:

— Привыкай. Разберись в ценностях. Прочь от заковыристых мук. Они уродуют. Трудимся. Двигаем страну вперед.

Медиком, присланным Болт Бух Греем, оказался главный врач державы Миляга. Короткая стрижка гудроново-черных волос была в прострелах седины, отчего прежняя уютность его манер влияла еще смягчительней. Вместе с тем Миляга уже отзывал сановностью. Сановность была в плотной мясистости, в просторном покрое пончовидной рубахи, сшитой из цейлонского батиста, в конструкции шорт — штанины впереди и сзади остроугольны. Обходительность Миляги, в которой раньше и предвзято нельзя было обнаружить угодливости, нет-нет и претила элегантно-заискивающей приятностью.

В минуты осмотра, когда Курнопая задела угодливость Миляги, он вдруг ощутил в сердце подчинительное потрясение от высказываний священного автократа, и оно с новой внезапностью помогло ему обнаружить в себе возможность к заискиванию.

«Должно быть, как раз, — подумалось Курнопаю, — самое трепетное лакейство потому и омерзительно, что начинается на вершинах власти».

Но при угодливости, вкрадчивость которой навряд ли уловил бы Курнопай, если бы не видел Милягу в детстве, был в державном враче холодок, вызываемый прочно приживленным чувством обязанности, где внутренняя спешка подобна инстинкту ускользания в условиях вздорной, не тобой заваренной каши. Холодком именно такой обязанности повеяло на Курнопая, едва Миляга велел ему принять душ, после вкатил антисептический укол и выдал справку, освобождающую от участия в празднике Генофондизма. Вручение справки он сопроводил похвальбой:

— Облеченный доверием священного автократа, я могу позволить себе и столь опасное деяние. Ведь вы, господин державный ревизор, признаны академией медицины генофондистом номер два.

Понурый был Курнопай, хотя Фэйхоа вела себя так, будто бы ее не волновало, почему он отсутствовал. Досадуя на жену, он спросил, откуда ее странное молчание, и она ему напомнила, что выросла в питомнике гарема, где единственный мужчина спрашивает и взыскует, а женщины ждут его ласки и милости. Она не смутилась, отвечая, и не была уклончива, и он решил, что это безразличие, и разрыдался, а после, когда она успокоила его, рассказал об уроке по изучению «Кама-Сутры».