Макушка лета

Не избежал общей конфузии и я. Он попросил меня изобразить в химических формулах процесс выплавки чугуна. Я и сел в калошу. Многие после меня тоже опозорились. Мы доменщики, а научно не знаем, как восстанавливается железо. Школьники старших классов знают, мы не знаем.

По больному он резал, не считался с тем, с чего и когда мы начинали и какими образовались. Совсем не имело для него значения, что наш цех значился из года в год лучшим доменным цехом страны.

Странный создался переплет: то мы роптали из-за назойливой зависимости от начальника, теперь стали противиться самостоятельности. Недовольство Вычегжаниновым, злобная со стороны кой-каких мастеров ненависть, но Вычегжанинова не остановить.

Быстро начали преклоняться перед ним, потому как глубже стали соображать в мастерстве, во-вторых, себя почувствовали хозяевами домен, творцами технологии, третье, мы убедились: с нас много требует, сам умеет-понимает, властелин в нашем производстве.

Дальше мой сказ не об этом. Ты только знай вбирай. Да, да, не заносись. Забурел, дорогой племяш? Он-то, Вычегжанинов, не хотел выдвигаться. Увещеваниями взяли, ссылкой на необходимость. Короче, на нашем же комбинате назначили главным инженером, опосля — директором. Он мог бы устроить в честь повышения такую пиротехнику, которая не снилась китайским императорам, но у него очутилась иная, как ныне пишут, психологическая структура. Возлияний никаких. Аппетит отбило. Пришел домой, лег к стене лицом, закручинился. Не об этом была боль: справится, не справится, об том — как справиться и что в его возможностях, чтобы сделать значительные перемены, пользуясь главным положением на комбинате.

Вбирай с очень совестливым переживанием.

Не будешь вбирать, просто-напрасно ремнем отстегаю.

Держи петуха, Маратка.

Твой родной дядя Курилин».

На этом кончалось послание Курилина. Я сложила его и развернула послание Касьянова, напечатанное под копирку на портативной машинке «Колибри».

«Природа существует для других. Я забыл, как стелется по ветру листва ивы. Давно не задирал лица к звездам. Два года тому назад купил акваланг, но не удосужился пошнырять хотя бы полчаса в каком-нибудь из здешних озер.

Дядя, не понял ты меня. Нравные вы, Курилины, из породы наставников, начиненных благонамеренной подозрительностью. Громишь за фейерверк?! Победа, если она щедро послужит отечеству, достойна фейерверка, пусть он самодеятельный и не обусловлен маршальским приказом. Кроме победы было то, что я стоял на борту катера, и воздух расшибался о мой лоб, и в грудь врывалось пространство.

Как тебе объяснить, что творилось со мной? Вот: весна, горное озеро, сижу на лодке, кричат камышовки. Это было давно, когда я приезжал на Урал навестить маму, тебя, родню. Вознамерился натаскать для вас рыбки на уху. Клев плохой. Перевалило за полдень. Озеро притихло. Поверхность — жидкий никель. Со стороны берега, на фоне рогозника, началось над водой сверканье. И чаще оно и движется ко мне. Лодка стояла на якоре, примерно в километре от берега. Оказалось — из озера выпрыгивают рыбки. Выпрыгивая косяками, они приблизились к лодке и засверкали дальше. Я поразился: чему-то радуются! Но чему? Проплывал на плоскодонке старик. Спросил его. «Чебак икру отметал. Завсегда эдак сигает, как отмечется. Праздник! — сказал старик. — А как же? Чебачья их порода продолжится».

Параллель не очень точная, но она подходит в том смысле, что наш эмоциональный мир «выдавал» от радости такие же сверкающие свечи.

Берешь свое возмущение обратно? Не берешь. Нотны вы, Курилины. Доказательств требуете.

Я, дядя, человек с затянувшимся инкубационным периодом. Чем только не занимался и, кстати, не без успеха, но того, для чего рожден, долгонько не мог выяснить. Случилось это в Новосибирске. Жил там большой писатель. Он интересовался работой нашего института, в частности, моей. К тому же ему нравились мои научно-популярные очерки. Мы подружились. Как-то захожу к нему домой. У него сидит чернявый юноша. О Байкале юноша говорил, о российских памятниках архитектуры, о великом художнике и просветителе Николае Рерихе, о песенной и обрядовой культуре рыбаков Беломорья... Ого, думаю, юноша! Причастен ко всему, о чем говорит. Я спросил юношу. «Вы пишете?» — «Нет, — сказал он с достоинством. — Я организатор». Любой бы застеснялся в той ситуации, что он не пишет. Он же — нет: организаторство для него — сознательное предназначение. Мне довелось заниматься сооружением военных и гидротехнических объектов, вести научную и партийную работу, но нигде я не воспринимал себя организатором. Инженером, строителем, пропагандистом, научным сотрудником — прежде всего я так себя воспринимал. А ведь много занимался организаторством и со вкусом, рвением, лихо, успешно.

Юноша ушел, и я сказал писателю, что впервые встретил человека, назвавшего себя организатором, и спросил, кто он по специальности.

— Не доучился в менделеевском институте. Служит в обществе охраны памятников. Удивительный организатор! Привез материалы по Байкалу. Зовут Виктор. Фамилия Ситчиков.

— Поручение какой-нибудь газеты?

— Кабы... На собственные деньги приехал. Считает, что я должен выступить в защиту Славного моря. Жаль, я занят проблемами Нижней Оби... Видели, какой изможденный? Путь неближний, проделал впроголодь. Теперь обратно на Байкал. Предлагал ему деньги — ни в какую не берет. Это еще что?! В Москве было собрание ученых, обсуждавших проблемы Байкала. Он разнес и развез почти трем сотням докторов наук и академиков пригласительные билеты. Председательствовал на собрании знаменитый авиаконструктор. Чтобы упросить его на председательство, Виктор дважды съездил в Киев. Поразительную штуку чуть не забыл! Закончилось совещание ученых, Виктор встал и запел «Славное море, священный Байкал». Зал поднялся, подхватил. Много за парнем прекрасных, бескорыстных патриотических дел.

Наша печать орошает сознание читателей ливневыми потоками эссе, статей, исследований, посвященных вопросам организации. Эти потоки не миновали и мое сознание, но открыл я глаза на организаторство и на себя как организатора после встречи с Виктором.

Разумеется, и пять и десять благороднейших молодых людей типа Ситчикова не оказали бы на меня серьезного влияния, если бы организаторство не становилось одной из доминант современной жизни, если бы не печать и если бы я не формировал свои принципы на осмыслении опыта руководителей, запавших в мою судьбу.

Ты учишь меня жить по Вычегжанинову. В мире начальников он, как небоскреб в мире зданий. Но не надо, дядя, не надо. Он и в моем прошлом. Подводит тебя память. Я вижусь тебе мальчугашкой в годы его первоначальных преобразований, а тогда уж я испытывал релейную защиту электроподстанций. Прошлое кристаллизует наше мировоззрение. Ты указуешь: «Вбирай!» Вбирал и вбираю. Все лучшее из опыта Вычегжанинова вобрал, все чуждое отбросил. Ты ценишь в Вычегжанинове технолога доменного производства, может быть, технолога недостижимого. Равно ты ценишь в нем и учителя цехового коллектива. Но технологом в масштабах комбината он не смог стать — доменщик, а учителем, внедрявшим в сознание научный и творческий подход, сделался. Универсальные знатоки того же металлургического производства едва ли вероятны среди крупного начальства, да и нет необходимости.

А ты все: «Вбирай!» Я настолько рьяно вбирал опыт Вычегжанинова, что обнаружил в нем гигантский недостаток.

Мои обобщения его опыта:

1. Идолопоклонническое отношение к чугуну, стали, прокату, коксу.

2. Человек — мышечный агрегат, способный трудиться сознательно и самоотреченно.

Пример для иллюстрации. Я вобрал его так, будто танк проехал по душе.

Приемный день у Вычегжанинова, как у трижды депутата (городского, областного, верховного) и директора. Он сидит, наклонив лицо над столом. Входит женщина.

— Заявление.

Тетрадный листок, исписанный химическим карандашом, в поле его зрения. Он читает, накладывает резолюцию красным карандашом. Заявление исчезает.