Страница 59 из 120
Павел Ипатов и Костя Еремин,— он играл в пьесе вместе со своим дружком Емельяновым,— отправились исправлять проводку, диспут же решили открывать немедленно.
На авансцену вынесли стол, по краям поставили лампы — их тусклый свет выхватывал из темноты два-три передних ряда, остальные тонули во тьме. За столом уселись Клим, Игорь и Мишка. От Гольцмана разило керосином.
— Тебя можно зажечь вместо «молнии»,— усмехнулся Игорь, снова обретая свое ироническое спокойствие.
— Идиот,— сказал Мишка тихо.— Я же старался...
Клим встал. Тени острыми языками колыхались на его лице.
— Кто первым? — без всякого вступления сказал он.
12
И грянул бой...
Куда там — Полтаве!
Гулы Перекопа и Каховки, эхо Царицына и Волочаевки отдались, раскатились под низкими сводами школьного зала, только вместо золотопогонников —
ПО МЕЩАНСТВУ!
ПО ОБЫВАТЕЛЬЩИНЕ!
ПО ПРЕДРАССУДКАМ!
ПО ПЕРЕЖИТКАМ!
— ОГОНЬ!
Обсуждение? Спор? Диспут?
Рукопашный!
Были минуты — Климу казалось, вот-вот рухнут скамьи, вал аплодисментов, свиста, топота неистово хлынет на сцену, в щепки разнесет фанерную трибуну.
Тогда Игорь — бледный, каменный — подходил к самому краю сцены и ждал, скрестив руки на груди, пока буря уляжется, утихнет.
И зал постепенно смолкал, и снова сцена со столиком, как холм, возвышалась над полем битвы, и они — трое — командовали отсюда своей отважной армией. Там, внизу, стиснутые в проходе, толпились участники пьесы — надежные, готовые скорее умереть, чем сдаться!
Никогда еще не видел Клим, чтобы таким яростным белым блеском блестели светлые михеевские глаза.
— Нам хотели показать спектакль о советской молодежи. Но вместо этого здесь вывели целую галерею пошляков и уродов. И пытаются внушить, будто бы это и есть наша советская молодежь! Но вспомните «Молодую гвардию» и другие книги и кинофильмы.. Там действительно говорится о нашей молодежи — о ее таких замечательных качествах, как патриотизм и идейность. Что же сделали Бугров и Турбинин? Они залили грязью и очернили...
Мишка стонал: «Ну и подлец!» — стучал по столу кулаком; Клим ругался вполголоса.
Свист и аплодисменты заглушили последние слова Михеева:
— Нетипично!...— сказал он и стал спускаться.
Клим вскочил, метнул вдогонку:
— А огурцы бросать — это типично или не типично?...
- Какие огурцы? — остановился Михеев.— Я лично не видел никаких огурцов.— Скромно-торжествующий, направился он к своему месту.
Будь у Наташи Казаковой голос послабее — погаснуть бы ему:
— Мне бабушка рассказывала...
Крики:
— Что еще за бабушка!
— Долой бабушку!
— Мне бабушка рассказывала, в прежние времена хорошей считали ту сваху, которая кривую невесту замуж выдаст... А советская молодежь — не кривая невеста, товарищ Михеев, свахи ей не нужны!
Крики:
— Верно! Крой их, Наташка!
— Мы не меньше вашего любим героев «Молодой гвардии», только мы не хотим за них прятаться! И вам не дадим! «Слава, слава, слава героям!... Хватит, довольно, воздали им дани: сегодня поговорим о дряни!»
В зале рвануло:
— А мы не хотим!
— Как вы смеете!..
— Кто вам позволил!..
На трибуну выпорхнула девушка, воздушные рукавчики, розовый бантик:
— Это же просто ведь оскорбление для нас всех! Разве так выражаются в культурных местах?..
Игорь с тигриной лаской спросил, учтиво улыбаясь:
— А вы с Владимиром Владимировичем не знакомы?
Девушка вспыхнула:
— С кем?..
— Был, знаете ли, такой величайший поэт нашей советской эпохи,.. При случае познакомьтесь. Это его слова.
В зале смех. В зале хохот. Из дальнего ряда — враждебный голос:
— Маяковский жил в другое время!
Клим сорвался со стула, стол шатнулся, керосиновое пламя бурым языком лизнуло стекло.
— Кто говорит, что Маяковский умер?..
Тот же голос:
— Он застрелился!
Игорь:
— Его затравили мещане!..
Голос:
— Вы слишком много на себя берете!
Клим:
— А вы не беспокойтесь — мы выдержим!..
Щелк-щелк, звяк-звяк, остроты клинками вышибают искры. Ракеты, фейерверк, бенгальский огонь...
— Не слишком ли много острот, Игорь? Так мы ничего не докажем...
— Чего ты хочешь? Пусть позлятся!..
А зал все неистовей, топот, крики, скошенные рты:
— Неправда!
— Правда!..
— Крой, Бугров!..
— Не-ти-пич-но!!!
Косолапо, медвежьей перевалочкой, напирая широкой грудью на перегородивших проход, тронулся Лешка Мамыкин.
Куда он? Зачем он?..
Стоял на трибуне, переминаясь, как будто посреди болота выискивал ногой твердую кочку.
По рядам — хохоток.
И дернуло же его!..
Клим отвернулся, чтобы не смотреть на Лешку: никогда не выступал — собьется, срежется, сгорит со стыда!..
Лешка глотнул воздуха, скользнул тоскливыми глазами поверх голов:
— А вы не смейтесь. Я ведь не смеялся: слушал. Не про то мы тут говорим. Про ерунду всякую. Не о том надо... Как мы живем? Для чего?..
— А ты за других не расписывайся!..
— Ты про себя!..
Лешкино лицо потвердело, маленькие глазки вспыхнули ярким злым светом:
— А что, побоюсь, что ли? Скажу! — на руке его, судорожно вцепившейся в край трибуны, побелели пальцы.— Ну, вот! Человек я пустой. Зряшный. Десять лет проучился — а что я знаю? Хорошую отметку поставят — я радуюсь. Когда мне правду говорят — не люблю. Про кого плохо думаю — про себя таю, про кого хорошо — тем завидую. Где человека обижают — я стороной: как бы и меня не задели. Что я хорошего людям сделал? Ничего. Может, я еще пятьдесять лет проживу, а может — один день. Спросите меня: зачем ты, Лешка, свои восемнадцать лет прожил? Что я скажу? Не знаю.
Тяжелые, булыжные, гневом налитые слова бухали в притихший зал:
— Надоела мне такая жизнь! Не хочу больше. Надо по-умному, по-правильному, а — не умею! Чем о пустяках спорить, давайте подумаем: как жить дальше станем?.. Как?..
Витька Лихачев уперся локтями в спинку перед ней скамейки, жарко дышал в чью-то макушку, слушал. Витька всем, кто против Бугрова с Турбининым, хлопал без разбора, любому, кто за — орал «долой!» Орал из обиды, из протеста: насмеяться хотели? Нате! Ешьте!..
Лишь это и было ему важно: «за» или «против». Но Лешку он слушал — не только ушами — спиной, и от Лешкиных слов ползли меж лопаток мурашки. Лешка — не прихвостень, Лешка — свой парень, Лешка правду говорит: как мы живем?..
И когда Витькина соседка фыркнула:
— Придурок какой-то!..
Витька окрысился:
— На себя посмотри!
Остроносая удивленно передернула узкими плечиками:
— Вот еще!.. А сам-то?..
Только ступеньки скрипели, когда Лешка, ни на кого не глядя, сходил с трибуны — только ступеньки: ни смеха, ни свиста, ни топота — ничего.
И Клим, еще не очнувшись от бесстрашной, беспощадной мамыкинской исповеди, весь напрягся, подался вперед, налег на стол грудью, застыл, ожидая, чем взорвется эта необычайная, напружиненная, натянутая до предела тишина.
Взгляд его шарил по залу, щупая лица, скача по хмурым лбам, растерянно задранным подбородкам, по разбуженным, затаившимся глазам — и чувствовал:
- сейчас все решится.
Время остановилось. Как перед выстрелом. Секунда сделалась вечностью, вечность — секундой.
И драка с Шутовым, и давний раздор с классом, и полночные споры у Майи, и бурные события последних недель, и все, что было прежде и будет потом,— все ждало перелома, исхода, развязки.
Все зависело теперь уже не от него, а от тех, кто наполнил глухой, тонущий во мраке зал,— а они молчали — загадочно, непонятно — молчали...
Потом из дальних углов поползло, зашуршало — шепотком, вполголоса — заскрипело стульями, и Клим увидел, как в третьем ряду, там, где Шутов, несколько фигур вскочило, размахивая руками,— отрывисто грохнули откидные сиденья: