Страница 16 из 120
В комнате Клима — на столе и табуретках — блюда с закусками, пирогами, черная икра, припорошенная укропом, на тарелочках — прозрачные, облитые светлым жиром ломтики балыка...
Бьется в скалы прибой. Холодный рассвет. Алые полосы протянулись на востоке. Английский офицер с рыжими усиками, в скрипучих сапогах, прохаживается по мысу; гибкий стэк пощелкивает в его руке. А на самом краю, над морем... Сейчас офицер остановится, взглянет на часы, взмахнет стэком... В газете об этом—две строки: Афины. Одиннадцать греческих патриотов военный суд приговорил к смертной казни.
— Клим, что ты здесь делаешь? Тебя ждут гости...— Надежда Ивановна и тетя Даша торопливо бегают из кухни в гостиную, из гостиной в кухню, накрывают стол.
Конечно, его ждут, без него там не обойдутся... Сейчас он выйдет и сядет где-нибудь в углу.
— Как дела, Клим?
— Как дела, молодой человек?
— Как дела, философ?
— Хорошо. Хорошо. Хорошо.
Потом два часа торчать за столом. Николай Николаевич будет произносить тосты. Над головами взлетят рюмки, стопки, бокалы... И может быть, в эту самую минуту те, одиннадцать, в последний раз глотнут холодный воздух, последняя заря вспыхнет в глазах... Стэк свистнет:— разрубит тишину: «Огонь!»
— Клим, сколько раз я должна...
Ему хочется пробраться к столу незаметно, но как раз в тот момент, когда он появляется в гостиной, Николай Николаевич, галантно выгнув спину, блекло улыбается Валентине Сергеевне:
— Да будет мне позволено хотя бы сегодня сидеть рядом с самой юной и цветущей!
— Нет,— смеется Надежда Ивановна,— я думаю, Валентине Сергеевне самой гораздо приятнее сидеть с самым юным и цветущим?.. Клим, будь рыцарем!..
Николай Николаевич с комической покорностью разводит руками и отступает в сторону. Хохот. Шея Клима полыхает огнем.
Как ненавидит он всех, всех, собравшихся за этим столом! Фома Никодимович — бегемот с маслянистыми глазками, разыгрывающий из себя донжуана, Николай Владимирович — за постное, сухонькое личико с бородкой клинышком его прозвали «Николаем-угодником»; его жена — сдобная ватрушка с двумя изюминками-глазками.
— Клим, ты плохо выполняешь свои обязанности...
На тарелку перед Валентиной Сергеевной Клим сгружает все подряд: селедку, паштет, салат...
— Хватит, да хватит же, Клим!—хохочет Валентина Сергеевна.
— Это вам на весь вечер,— осмелев от отчаяния, говорит Клим и тянет руку к новому блюду.
— Клим, пощади!..
Они сидят рядом, их колени почти соприкасаются, и когда, чтобы усадить всех, гостям предлагают потесниться, Валентина Сергеевна придвигает свой стул вплотную и задевает Клима своим обнаженным розовым локтем. После первого тоста на Клима вдруг нападает ожесточенная веселость. Они болтают о каких-то пустяках, Клим издевается, высмеивая всех подряд: вот, например, Роман Васильевич — белая салфетка на толстом брюхе—ведь похож на пингвина, верно?
Климу приятно, когда его соседка морщит носик и грозит ему, пытаясь придать лицу строгое выражение, а ямочки то и дело вспархивают то на нежном подбородке, то на щеках с золотистым пушком... Хорошо, что он обрел хоть одного союзника!
Тамада — Фома Никодимович избран, как всегда, тамадой — хлопает в ладоши и обращается через весь стол:
— Валечка, вам не скучно?
Но со мной же такой замечательный кавалер...
— Не согласится ли он вытянуть билетик?
Перед Климом — две вазочки, в каждой — свернутые в трубочку записки.
— Напиток! — провозглашает тамада.
Клим вытягивает записку: «Выпить рюмку молока».
— Закуска!
Второй билетик — «Таблетка акрихина». Климу протягивают молоко, желтую таблетку.
— Акрихин надо разжевать!
Клим едва проглатывает горький порошок. Все смеются. Две вазочки путешествуют по столу, останавливаясь перед каждым из гостей. Валентине Сергеевне достается невероятная дрянь: рюмка водки пополам с рыбьим жиром... Фома Никодимович, всхлипывая, лезет под стол отыскивать свалившееся с мясистого носа пенсне.
Валентина Сергеевна отнекивается, но все настаивают. Она подносит ко рту противную смесь — пухленькие губки ее мучительно кривятся... Клим хватает — и выпивает залпом мерзкий коктейль.
— Это не по правилам!
Но Климу уже аплодируют, а Валентина Сергеевна пожимает носком своей туфельки его ногу. Что это? Нечаянность или... благодарность?
— Теперь закуска!
На билетике Валентины Сергеевны написано: «Закусить поцелуем соседа справа».
У Клима что-то обрывается в сердце. Как, при всех?.. Надо вскочить и убежать... Как им не стыдно!.. А вокруг — азартные крики, смех... Валентина Сергеевна наклоняется к его губам...
Потом ему страшно взглянуть на нее, а она, она следит за ним, лукаво кося карими глазками...
Клим осторожно облизывает губы — они как чужие. Какой незнакомый у них вкус! Неужели сейчас его в самом деле поцеловала эта. красивая молодая женщина?.. Что-то мутное, тревожное расползается в груди. Какая пошлость! А она... Неужели ей не стыдно?.. Но если бы... если бы они были только вдвоем... Если бы обхватить ее голову руками — и целовать, целовать эти мягкие розовые щеки, эти пальцы, этот лоб... Какая пошлость!..
Вазочки передвигаются. Кому-то несут чеснок, кто-то сосет вино из детской соски...
Потом столы отодвинуты, начинаются танцы. Валентина Сергеевна тащит Клима на середину, и он неловко волочит по полу негнущиеся ноги.
— Слушай музыку! — тормошит она его, а он лишь чувствует биение жилки у нее на лопатке, смотрит в ее бесстыдно-веселое лицо — и у него кружится голова, занимается дух. Потом она падает на диван:
— Фу, как. устала! Но, я научу тебя танцевать, Клим, обязательно!
— Проще научить кочергу,— ответил Клим, не решаясь приблизиться к ней. Она берет его руку в свою, разглядывает:
— Какие у тебя тонкие пальцы, Клим... Ты прирожденный музыкант...
Ему так сладко каждое ее прикосновение — и так жутко вспомнить о поцелуе! Вдруг он замечает пристальный взгляд Николая Николаевича. Климу становится жарко от стыда. Он выдергивает руку:
— Я сейчас! — он выскакивает в переднюю.
«Что я делаю?»
Горячим лбом он прижимается к стеклу. За окном — луна. Он пытается думать о чем-то другом. О хорошем. О Егорове, Мишке. Но вместо этого... Ах, как чудесно это было бы — идти с ней по лунной дорожке, далеко, далеко, в степи, и шептать —да, шептать в ее маленькое ушко самое нежное, самое красивое из всего, что можно выдумать!..
Клим возвращается в гостиную. Валентина Сергеевна танцует с Фомой Никодимовичем. Он обхватил ее — тоненькую, гибкую, как вьюнок,— своими красными клешнями,, притиснул к себе что-то бормочет... Клим садится на диван и пробует не замечать их.
И снова зовут к столу. Никто никого не слушает, все говорят сразу:
— Вот в двенадцатом году мой приятель привез мне осетра— вот это был осетр!..
— А пирожные? У «Братьев Шарляу»!.. Вы представляете — пятьдесят копеек дюжина! Нет, вы представляете?..
— А какое шампанское!..
— Нет, не верится... Ей-богу, не верится, что когда-то я мог себе позволить...
Клим опять вместе с Валентиной Сергеевной. Он упорно ворошит перед собой капусту.
— Что ты, Клим? — она наклоняется, ее волосы щекочут ему ухо.
— Так...
— Ты обиделся?
— На что?—усмехается Клим.
И вдруг — дерзко, вполголоса, но все-таки довольно громко:
— Как вы можете... Вы такая... такая необыкновенная! Вам только по лунным лучам ходить и с соловьями разговаривать! А вы... зачем вы позволяете Фоме Никодимовичу танцевать с вами?
— Ах, вот как? — удивленно прыгают вверх жгутики ее бровей.— Боже! Уже сцены ревности? — она хватает его за волосы, забирает их в кулачок своими, теплыми, мягкими пальцами:
— Какой ты будешь ревнивый муж, Клим!
Она смеется. Конечно, он для нее — только мальчик... Тогда... Тогда зачем эти шутки?
Он роняет тарелку, в спину ему, как ножи, вонзаются испуганные возгласы: