Приговор

Курдаков сидел с тяжелым, каменным лицом, глядя прямо перед собой, в зал, и было трудно понять не только то, как относится он к словам адвоката, но — вообще слышит ли он Горского. На сморщенном личике Катушкиной замерло выражение недоверия и даже какого-то страха, в то время как Саркисов, склонив красивую седеющую голову к левому плечу, не слушал, а как бы с величайшим наслаждением дегустировал каждое слово, произносимое Горским, а в иных случаях и легонько кивал в знак согласия. То ли от жары (она была в форменном кителе, упрямо не снимая его, хотя солнце палило все невыносимей), то ли от внутреннего возбуждения, с которым она едва справлялась, Кравцова сидела разрумянясь, попунцовев до кончиков ушей. Улыбка на губах у нее застыла, как нарисованная. Но во всем зале — а Федоров, изредка оборачиваясь, благодаря своему месту и росту видел его весь — почти не было лиц, которые, по мере выступления Горского, не оживлялись бы, не освещались все ярче...

— Обратимся к главной фигуре нашего процесса — к Виктору Федорову. Я далек, буду откровенен, от того, чтобы, подобно моему коллеге, ставить ему чуть ли не в упрек, что родился и вырос он в прекрасной интеллигентной семье, что отец его — известный журналист, мать — работник культуры. Антимещанский дух, активная гражданственность, ощущение прочности высоких гуманистических ценностей — все это было той атмосферой, которая формировала личность юноши. Как мы слышали, он был участником, а часто и победителем олимпиад по математике, физике, он занимался различными видами спорта — плаванием, фехтованием, наконец, модной среди молодежи борьбой каратэ, которой, на мой взгляд, было уделено здесь слишком много внимания... Это не значит, что он был ангелом или пай-мальчиком, отнюдь нет. Но будем честны до конца — кому из нас, да еще в юном возрасте, не хотелось испытать на себе азарта карточной игры, о которой мы только читали в то время у Пушкина в «Пиковой даме» или у Достоевского в «Игроке»?.. Кому не мерещились романтичные бригантины и пресловутая «бутылка рома», выпиваемая под аккомпанемент удалой пиратской песни «Двенадцать человек на сундук мертвеца»?.. А вершина отроческих подвигов — угон мотоцикла, чтобы прокатиться на нем сотню метров и оставить в соседнем дворе? Разве это не продолжение игры в «похищения», без которых не обходится ни один детектив — это и бедствие, и развлечение, и задача-головоломка XX века — для читателей и кино-телезрителей?.. Будем снисходительны к юности. Ей тоже хотелось бы героики, риска, хотелось бы проявления бурной, неисчерпаемой энергии, которую она в себе чувствует. И я уверен, что Виктор Федоров не только гордился своим отцом, участником штурма Берлина, но и завидовал ему. Что же до комсомольской жизни, до школьных будней, о которых мы уже слышали в страстной, а местами, сказал бы я, чересчур пристрастной речи прокурора, то увы, они бывают бледны и блеклы не только для богато одаренных, энергичных натур... Тем более, что в семье Федоровых основным принципом взаимоотношений между старшими и младшими было — доверие, доверие и доверие! Вера в безграничные и добрые устремления человеческой личности! Вера в необходимость ничем не стесненного развития, ибо только так можно добиться ее полного расцвета! Таковы современные взгляды на воспитание. Они широко распространены, апробированы, дали прекрасные результаты — и, будучи свойственны семье Федоровых, вполне себя оправдали. Это естественно: вера в человека, его благородство, его моральные качества — краеугольный камень, нравственный фундамент нашего государства, семья же, как известно, является его ячейкой... И потому мне показались весьма путаными рассуждения моего коллеги и весьма странной — ирония, когда в обвинительной речи говорилось об этих общепризнанных принципах...

Чем дальше Федоров слушал адвоката, тем больше покоряли его артистизм Горского, его логика, изощренное умение каждый факт повернуть выгодной для себя стороной — и едва заметным движением вдруг переиначить неотразимый прежде чертеж. Рядом с ним речь Кравцовой казалась грубой, топорной работой.

Горский между тем вкратце остановился на Глебе Николаеве и Валерии Харитонове, подчеркнув строгую индивидуальность подхода к проблемам воспитания в каждой из трех семей, и, не углубляясь в детали, предоставил педагогам выяснить, какая из этих систем лучше... Сам же, вскинув к глазам правую руку и демонстративно вглядевшись в часовой циферблат, а шел уже четвертый час, поблагодарил суд за терпение, проявленное по отношению к чересчур, быть может, пространному вступлению к его речи,— пространному, но совершенно необходимому...

— Теперь,— сказал Горский, — мы переходим к самой сути дела — к преступлению, а точнее — к рассмотрению факта преступления...

Он вновь посмотрел на часы, широким, светлого металла, суставчатым браслетом охватывающие его крепкое, круглое запястье. Он волновался, хотя и не желал показывать этого. Но, уловив его волнение, напрягся, затаил дыхание весь зал.

10

— Прежде всего мне представляется необходимым обратить самое пристальное внимание суда на вопрос о мотивах преступления. Нельзя не согласиться с утверждением прокурора, что безмотивных преступлений, строго говоря, не бывает. И убедительной выглядит картина лишь такого преступления, мотивы которого нам ясны. Именно эту задачу поставило перед собой обвинение, пытаясь доказать, что у трех обвиняемых, трех моих подзащитных, имелись причины для того, чтобы убить человека, которого они видели в первый раз, с которым их не связывали никакого рода счеты. Мой коллега чисто умозрительным путем попытался обозначить такие мотивы, не будучи в силах подкрепить свои произвольные построения буквально ни единым фактом. На этом основании я отметаю их целиком и полностью. Право на это дает мне приведенный выше анализ личности подзащитных, их семейное воспитание, характеристики, данные каждому из них школой, ее педагогами. Прошу товарищей судей также учесть, на чем базировался престиж семей, воспитавших моих подзащитных, какие примеры с младенческих лет были у них перед глазами — я имею в виду родителей и весь домашний уклад, их взрастивший. Прошу также учесть, что школа, возглавляемая директором Конкиным (да, я не оговорился, ибо лишение товарища Конкина поста директора незаконно, и он если не юридически, то фактически продолжает оставаться ее директором)...

(Ай, лихо!— усмехнулся Федоров.— Молодец, Горский!)..

— ...Школа эта отнюдь не по формальным показателям считается в городе лучшей, и нет никаких причин ставить под сомнение честность и порядочность ее педагогов: они отдают себе отчет в значении, которое имеет каждое их слово, каждая запятая в представленных суду документах.

— С таким же успехом можно было бы заподозрить в совершенном преступлении чуть ли не любого встреченного на улице молодого человека — боюсь, так оно и случилось после долгих и безуспешных попыток обнаружить истинных преступников, совершивших убийство в центре города, весенним вечером, у всех на глазах...

— В нашу задачу не входит решать, по каким мотивам была совершена эта ошибка. Наша задача — не позволить ее усугубить.

— Эту простую истину понял свидетель Савушкин — кстати, единственный серьезный свидетель, на которого опиралось обвинение. Но в ходе судебного следствия свидетель Савушкин отказался от прежних показаний. Мы не можем сомневаться в его искренности, товарищи судьи. Во-первых, Савушкин отдает себе отпет в том, что за ложные показания на суде ему пришлось бы отвечать в уголовном порядке. Во-вторых, ни у меня и ни у кого, думается мне, в этом зале не возникло сомнения в абсолютной честности Савушкина, который ради торжества правды и справедливости не побоялся сделанным здесь признанием выставить себя в крайне, скажем так, непривлекательном виде. «Я не хочу идти против своей совести. На мне и без того одна смерть. И я не хочу...» Это его слова, я их записал, и хотя фраза оборвана на полуслове, каждому ясно, что он намеревался сказать.