Приговор

— Я ничего не видел. Темно было, я же говорю.

— Все ясно...— Председательствующий переглянулся с народными заседателями.

— Скажите, Харитонов, с кем вы живете? — спросил, вздохнув, Саркисов.— Что у вас за семья?

Валерка опустил голову, заморгал часто-часто.

— Мать — Валентина Прокопьевна, тоже Харитонова... и Лидка, сеструха.

— Отца нет?

— Может, и есть, не знаю. Только с нами не живет.

Федоров слышал, как Харитонова всхлипнула.

— А в тот вечер, когда...— Саркисов запнулся,— Короче, третьего марта, когда вы вернулись... Кто у вас дома был?

— Кто был?.. Лидка была. А матуха из рейса еще не вернулась, она в вагоне-ресторане работает, а московский поезд позднее приходит, к двенадцати. А я полдесятого уже дома был.

— По сколько же дней ваша мать бывает в отлучке?

— По четыре, по пять...

Саркисов снова вздохнул.

— Сестра вас видела, когда вы пришли?

— Ага, видела. Проснулась, я постель ей разостлал, с дивана перенес, а сам на диване прилег.

— Сколько же лет вашей сестре?

— Лидке-то?..— Валерка неожиданно улыбнулся мягкой, застенчивой, незнакомой Федорову улыбкой.— Да, пяти еще нет.

— Так-так...— прокашлялся Курдаков.— Какие еще вопросы к подсудимому?..

20

В самом начале процесса обвинение лопнуло, как мыльный пузырь, это было для Федорова очевидно. И не потому, что ребята, все трое, отказались от прежних признаний, а потому, что если бы у обвинения имелись неопровержимые доказательства их вины, оно давно бы использовало эти улики в ходе судебного заседания. Но, с другой стороны, обвинение могло приберегать их до поры до времени, чтобы затем направить процесс по намеченному руслу. Наблюдая за Кравцовой, Федоров пытался разгадать ее тактику. И когда в зале появился первый из свидетелей, выдвинутых обвинением, он по лицу ее, по распрямившейся спине понял, что пробил, пробил, наконец, ожидаемый ею час...

Это был высокого роста мужчина, слегка сутуловатый, в очках, с русой курчавой бородкой на приятном своей интеллигентностью, а отчасти даже беспомощностью лицо и рассеянной, ни к кому в частности и сразу ко всем, обращенной улыбкой. Впрочем, Федоров не любил таких лиц. В их мягкости, предупредительности- мерещилось ему что-то фальшивое, как и в бородках, вошедших в моду в начале семидесятых, годов: они казались ему приклеенными, хотелось за них дернуть и отодрать от наверняка гладко выбритых, кругленьких подбородков.

«Чмырь », — вспомнил Федоров, как назвала его Галя Рыбальченко. И — «с него-то все и началось»,— так она сказала, когда пришла к ним домой в тот день, в ту ночь....

— Савушкин Дмитрий Петрович... Художник, но, в данном случае — преподаватель черчения... В строительном техникуме, на вечернем отделении... Нет, это как раз имеет значение — то, что на вечернем... Женат, и это также имеет значение... То есть может иметь значение, чтобы все объяснить, если потребуется...

— Прошу вас, свидетель Савушкин, четко и ясно отвечать на предлагаемые вопросы. Расскажите, что произошло с вами вечером третьего марта сего года — все по порядку.

Он стоял спиной к залу, и Федоров видел его сутулую спину, мешковатый пиджак, светлые, скрывающие затылок волосы с утонувшими в них дужками очков. Голос у Савупшина был негромкий, напевный, казалось, он не выговаривает, а выпевает слова.

— В тот вечер, третьего марта, мои уроки закончились в восемь пятьдесят, я заглянул в учительскую, положил на место журнал и вышел. Техникум наш расположен по соседству с филармонией, и я прохожу обычно мимо нее, иногда через сквер, когда иду домой, у меня привычка — возвращаться пешком. Вот и третьего марта — сколько же это было?.. Да минут десять-двенадцать десятого, когда я через сквер проходил. Там есть боковая аллейка, тихая такая, безлюдная; обычно после занятий нервы гудят, вот я и шел по ней не спеша, чтоб передышку себе устроить, разрядку. Ну, а тут вижу — скамейка, на ней трое ребят. Один поднимается — и ко мне: «Есть закурить?..» — «Нет,— говорю,— не курящий»,— и хочу пройти. А он дорогу мне преграждает и снова: «Есть закурить?..» Я повторяю — давно, мол, бросил.,. Тогда он говорит — а сам за портфель, который у меня в руках: «А троячок,— говорит,— не найдется?» Смотрю, те двое тоже подходят, один со спины, другой сбоку. Ну, я и крикнул, чтобы внимание чье-нибудь обратить. Слышу — кто-то бежит, мне показалось — в летной форме, в фуражке... А в половине десятого я уже дома был.

— Вы что же, того, кто на помощь вам бросился, лицом к лицу с тремя хулиганами оставили, а сами сбежали?— поморщился Курдаков с заметной брезгливостью.

— Бывают, знаете, состояния, когда чувства обгоняют разум...— с невнятным смешком произнес Савушкин. — А кроме того, от меня сразу отступились, что ж было стоять?..

Бородка...— подумал Федоров,— Все точно... Ну и сукин же сын...— Он подумал так автоматически, вообразив ситуацию — там, в аллейке,— и словно забыв при этом, что Виктор был один из троих.

— Что же произошло потом? Вы кому-нибудь рассказали о случившемся?

— Рассказал жене. Но в общих чертах — мне не хотелось ее тревожить.

— А после?

— После по городу начали бродить слухи, что убит летчик, и в том же сквере, в то же время, когда все это со мной случилось. Вот я и решил; что это он и был — Стрепетов... А когда в милиции мне показали, снимки, я еще больше в этом уверился.

— Вы пошли и обо всем рассказали в милиции, так я вас понял?

— Да, пошел и рассказал.

— И на очной ставке опознали тех, кого видели в сквере за несколько минут до нападения на Стрепетова?

— Да, на очной ставке я их опознал...— с заминкой проговорил Савушкин.— Хотя и тогда предупреждал, что могу ошибиться...

— Тем не менее вы их опознали. Вернее, опознали одного из троих, а именно — Харитонова Валерия. Правильно?.. Скажите,— без паузы продолжал Курдаков,— считаете вы, что трое напавших на вас в сквере — это и есть, подсудимые, которые находятся в этом зале? Вы их узнаете? Или хотя бы одного из них?..

И верно, Федоров не обманулся — заминка была, была заминка!..Савушкин и теперь кашлянул раз-другой, погладил бородку, потеребил за самый кончик...

— Вы правы, товарищ судья,— в замешательстве проговорил он,— Валерия Харитонова я действительно признал, поскольку запомнились его рост, фигура, и еще — вязаная спортивная шапочка с помпончиком, полосатая, в два цвета, белый и не то синий, не то черный, в сумерках не углядишь... Только теперь...— Савушкин провел рукой по затылку, приминая спутанные волосы.— Не знаю, как и сказать... То ли времени прошло порядком, то ли ответственность... Ведь тут нельзя допускать, чтоб неточность... От моих слов, моих показаний зависит судьба, человеческая судьба... И когда я все это сопоставляю, то прихожу к выводу, что не могу...

— Что вы не можете?— нетерпеливо подтолкнул Савушкина председательствующий.

— Я, знаете ли, два или три дня назад ехал в автобусе,— как будто не слышал его Савушкин,— и вдруг — знакомая чья-то физиономия, рост, шапочка — все знакомое... А откуда?.. Пока ехали, я думал, пытался припомнись, и когда вылез из автобуса, вдруг меня осенило: да это же тот парень, который был в сквере... Он самый!.. Кинулся к остановке, а поздно, автобус укатил. Но я с тех пор все думаю: когда я ошибся — на очной ставке или теперь?.. И сдается мне, что скорее на очной ставке, а вот в автобусе-то и столкнул меня случай с тем, кого вы ищете...

— Странно,— сказал Курдаков, переглянувшись с Кравцовой,— очень странно, что вы раньше были совершенно уверены в своих показаниях, а теперь...

— Действительно, странно,— подтвердил Савушкин,— я с вами согласен. Но, повторяю, я очень много думал обо всем этом, и моя совесть была бы не спокойна, скажи я то, в чем сам не убежден.

В отличие от прежней интонации, последнюю фразу он произнес твердо, даже сутуловатость его куда-то пропала — он стоял распрямясь, готовый выдержать взгляды судьи и прокурора, в которых напрасно было искать в тот момент одобрения или поддержки.