Приговор

Он ударил себя по лбу кулаком — ударил так, как если бы хотел размозжить себе голову или вбить, вколотить в свой толстый, неподатливый череп тупой гвоздь.

— Танька,— сказал он,— Танька-Танюха... Ты что-нибудь понимаешь?.. Я — нет!

Лицо его без очков, с подслеповатыми, часто мигавшими глазами выглядело беспомощным, жалким.

— Алеша,— сказала Татьяна, и было в ее голосе странное спокойствие, ровность, которые поразили его раньше.— Алеша, ты помнишь, что я сказала тебе утром в аэропорту?.. И помнишь, что ты мне ответил?.. А теперь ты готов...— Она поискала подходящее слово, но не нашла.— Он наш сын...— проговорила она тихо.

Она сидела, опустив голову, намертво сцепив на коленях руки.

— Это чудовище?.. Это не мой сын!..

— Эго наш сын,— повторила она.— Хороший он или плохой, все равно — это наш сын...

Она сделала вид, что не слышит ярости, бешенства, от которых его слова казались раскаленными добела. Или, может быть, она уже знала, чувствовала то, что ему только предстояло узнать и почувствовать. Ведь с момента, когда ей все сделалось известно, и до его возвращения прошло три дня. И, значит, она была старше, чем он, на эти три дня. На трое суток. На триста... На три тысячи лет.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

1

Накануне суда Федоров задремал уже под утро, и снова ему приснился тот самый сон, который видел он в самолете — будто бы стоит он на автобусной остановке и читает объявление:

Меняю свою судьбу на вашу

Но теперь этот сон не показался ему ни нелепым, ни странным. И потом, когда они с Татьяной дожидались автобуса, чтобы ехать в суд, он подумал, что среди множества людей, которые толпились вокруг (был разгар часа пик), не нашлось бы никого, кто согласился бы поменяться с ним своей судьбой.

2

В здании горсуда, где должно было слушаться дело, начался капитальный ремонт, и судебное заседание перенесли бог знает куда, на окраину города. Не исключено, что такое решение диктовалось еще и осторожностью: не хотели привлекать к процессу излишнее внимание, в частности — будоражить и без того наэлектризованных школьников. Как бы там ни было, чтобы добраться до места, Федорову следовало вызвать служебную машину или взять такси. Если не ради себя, то ради Татьяны... Но он этого не сделал. Он бы и сам не ответил — почему.

Вместо этого в девятом часу они вышли из дома (Ленку на все лето увезла бабушка, живущая в Подмосковье), она — в строгом, глухом платье пепельного цвета, он — в не по сезону темном костюме. Накрапывал дождь, мелкий, неуверенный, готовый вот-вот оборваться. Что и случилось, едва они пересекли огромный, еще пустоватый двор и вышли к остановке. Федоров подумал: дождь, пускай и короткий,— к добру... И сам удивился — до того всерьез, с какой-то упрямой, тупой надеждой он об этом подумал. «К добру...» К какому «добру»?.. После бессонной ночи голова была тяжелой, чугунной. И мысли в ней — тяжелые, неуклюжие — катились и состукивались, как чугунные шары. Впрочем, он заметил, что и Татьяна, с посветлевшим на миг лицом, вскинула голову и посмотрела на серое, в белесой мути небо.

По пути к остановке они не обменялись ни словом. За последнее время отношения между ними напряглись, они перестали понимать друг друга... Но в то утро, казалось Федорову, они, как прежде, понимали один другого без слов.

И они прошли через двор, прошли мимо стоянки такси и теперь стояли в растянувшейся вдоль тротуара толпе. Федоровы прожили здесь немало лет, и на улице, стоило выйти, им каждый раз встречалось одно-два знакомых лица. Но не сегодня. Сегодня вокруг не было никого, кому бы он мог кивнуть, улыбнуться. Однако чувство у Федорова было такое, словно все их знают. И знают, куда, по какому случаю они едут. И только прикидываются, будто каждый поглощен собой, заботами наступившего дня ...

Он знал, что Татьяна чувствует примерно то же.

Так они стояли — женщина с неживыми, замороженными глазами и рядом, придерживая ее за локоть, мужчина с угрюмым лицом, стояли посреди напряженной, штурмующей каждый автобус толпы, где никому до них не было дела, по им казалось, что стоят они посреди пылающего костра...

3

Вначале за окнами новенького, ходко бежавшего «Икаруса» тянулись широкие центральные улицы, полные гари, машин, светофорного мигания, потом улицы сделались уже и зеленее, серебристые кроны вязов по обеим сторонам еще берегли ночную прохладу. И в набитом людьми, нестерпимо жарком автобусе тоже стало прохладней, давка мало-помалу рассосалась. Удалось даже сесть — на хрустящие, из коричневой кожи сиденья, с которых не успели снять упаковочный целлофан. Впереди, прямо перед Федоровыми, оказалась Людмила Георгиевна, учительница литературы из класса Виктора,— Федоров узнал ее по короткой мальчишеской стрижке, массивным дужкам очков, низкорослой фигурке. И она, затылком ощутив его взгляд, обернулась — и ахнула:

— Это вы?..— И всплеснула руками.— Кто бы подумал!..

Ее моложавое лицо нервно вспыхнуло, погасло, загорелось опять. Она искала и не могла найти подходящих слов.

— Кто бы подумал!..— повторила она.— Я хочу сказать, кто бы подумал, что мы встретимся — не на родительском собрании, не в кино, не в концерте, а — вот так... Вы ведь туда?..

— Да, мы в суд,— произнес Федоров, стараясь говорить обычным, будничным тоном.— А вы?

— Что за вопрос!— Полыхнув на него стеклами очков, Людмила Георгиевна потянулась к руке Татьяны, лежавшей поверх сумочки, и крепко ее стиснула.— Татьяна Андреевна, голубушка, все кончится хорошо...

— Надеюсь.— Татьяна провела копчиком языка по сухим губам.

— Вот увидите!— сказала Людмила Георгиевна.— И все мы увидим — для ребят все кончится хорошо!.. Для ребят!..— Голос ее развернулся и затрепетал, как флаг под ветром.— Но кое-кому придется ответить! Да, придется!.. Это слыханное ли дело — так опозорить школу! Всех — педагогов, директора... Всех! Всех!..— Она пристукнула кулачком по передней спинке.— И они ответят! Да-да, ответят!..— Как всегда, загораясь, она переставала следить, что происходит вокруг, и теперь ей было безразлично, что ее слышит весь автобус.— Вы ведь в курсе, Алексей Макарович, до чего они дошли?.. Что сотворили с нашим Конкиным?..

Да, Федоров знал, что Конкин, директор школы, где учился Виктор, решением гороно отстранен от своей должности. Кроме того ему объявлен выговор. Правда, когда Федоров, чувствуя себя причастным к тому, что случилось, обратился в гороно за разъяснением, поскольку подобные действия до суда были прямым нарушением правопорядка (он употребил этот термин), ему ответили, что отстранение — мера временная, как и выговор, который можно объявить, а можно и снять. Главное же, сказали ему, требовалось отреагировать на историю, которая потрясла весь город... Спорить Федоров не стал. Впервые в жизни он чувствовал, что не вправе спорить. «Это ты нас подвел,— всем своим видом говорил ему завгороно, закончив недолгую их беседу долгой паузой.— И нас, и Конкина, за которого надумал теперь заступаться...»

Досадней всего, что был это Конкин, «наш Конкин», как сказала о нем Людмила Георгиевна. В школе его иначе и не называли. Многие в городе помнили, как он начинал — энергичный, умница, с тем учительским даром, который, как говорится, «от бога». Ему не дали долго работать в школе — забрали в районо, потом в гороно, потом он заведовал школьным отделом в облисполкоме — всем представлялось, что там он на месте — всем, кроме него самого. Он все-таки сумел преодолеть инерцию увлекшего его потока, выпросил — «вырвал зубами», как он объяснял, похохатывая, новую школу и ушел в нее директором.

Несколько лет назад они познакомились: назревала очередная реформа школьного образования, Федорову хотелось поговорить с толковым директором. В тот день у него сорвалась намеченная встреча, он приехал к Конкину раньше, чем они условились, и отыскал его на школьном стадионе: Конкин играл с ребятами в волейбол. Среди рослых акселератов он был самый маленький, но мускулистый, ладно скроенный. Увлеченный игрой, он не сразу заметил Федорова, или притворился, что заметил только тогда, когда Федоров сбросил пиджак и заменил по другую сторону сетки выбывшего игрока. Посылал мяч длинным пасом, он ощутил, что еще не утратил форму... Так они минут пять или десять покидали мячик, потом наступило назначенное время, и они пожали руки друг другу, представились — уже воочию, не по телефону. Однако в кабинет не пошли, а устроились тут же на скамейке.