Страница 62 из 159
23/VII-62»
8.
Через несколько дней пришло письмо от Алексея Брагина, с которым связывали нас личные (через Караганду и т.д.) отношения, но никак не взгляды мировоззренческого порядка. Он писал:
«Дорогой Юра! Поздравлять рано, но ободрить в самый раз! Сегодня воскресенье — 9 июня. Полчаса назад мне позвонил Шманов. Сегодня он закончил читать Ваш роман.
Шманов сказал мне, что будет бороться за него. Он — Ваш ровесник — сказал, что еще ничего подобного о десятиклассниках, о молодых людях не читал. Говорил о Вас как о философски образованном человеке.
Книга, по словам Шманова, будет восстановлена в издательском плане. Конечно, еще впереди новые тернии, но поймите, что Шманов на голову выше Изотова не только по служебной лестнице, но и по интеллекту, а в силу своего служебного положения слов на ветер бросать не имеет права. Молодец Ану арбек! И если у меня после звонка так хорошо на душе, как же должны Вы себя чувствовать!
Обнимаю Вас А. Брагин
Для справки: я все пишу Вам — Шманов, Шманов. А Вы и не знаете, может, его. Он заместитель Джандильдина, зам. зав. идеологическим отделом по новой структуре. В его ведении — искусство, литература. В подчинении Изотов и другие. Он кончил МГУ по философскому факультету. Маленький ростом, быстрый, живой, удивительно наделен чувством юмора. Когда я просил его читать Ваш роман, все улыбался и спрашивал:
— Не увлекаетесь?
— Слава богу, увлекаюсь! — надо было бы тогда сказать мне ему.
9.
Еще в конце зимы 1963 развернулась кампания против так называемых «абстракционистов», которая вскоре превратилась в разгром всей молодой оппозиционной литературы. Газеты злобствовали, заставляя вспоминать о «волне всенародного гнева», накрывшую несколько лет назад Пастернака. Теперь они обрушились на Евтушенко, Вознесенского, Аксенова, а заодно и на «Новый мир», Виктора Некрасова, Эренбурга... И все это — стоило Никите Сергеевичу, подать команду, махнуть платком!.. В Караганде трещали тридцатиградусные морозы, бесилась метель. Поэт-пьянчужка, заехавший в «шахтерскую столицу» из Алма-Аты подкалымить, с пафосом распинался в «Социалистической Караганде» по поводу«некоего Авербуха», в чьи стихах «процветает абстрактный гуманизм», который куда-то не туда уводит советских людей, куда-то не туда зовет... Под вопли об «абстракционистах» сталинисты сводили счеты со своими противниками, наступила расплата за1956 год... Наша пишущая братия в Караганде была растеряна, негодовала, пыталась понять, что происходит, но мало было видно сквозь обросшие инеем, замороженные окна, сквозь воющую, валящую с ног вьюгу...
И все-таки жизнь не стояла на месте. В августе того же года в Гаграх Никита Сергеевич слушал, как Твардовский за вечерним чаем читает написанную десять лет назад поэму «Теркин на том свете» и, должно быть, помирал с хохоту, а вместе с ним и Шолохов, и Федин, и Леонов, и Полевой, и многочисленные иностранные литераторы, приглашенные на дачу к Хрущеву в тот день... Поэму напечатали в «Известиях». Посветлело и у нас в Казахстане. В Союзе писателей произошли перемены, коснулись они и «Простора», где главным редактором был назначен Иван Петрович Шухов. С его приходом в журнале наступила новая эра..
Нежданно-негаданно в комсомольской газете «Ленинская смена» только что назначенный главным редактором отчаянный сорвиголова Юрий Зенюк напечатал — в десяти номерах — самый рискованный кусок из моего романа — о встрече героя со следователем в погонах МГБ...
Через некоторое время Зенюк приехал в Караганду, я отправился к нему в гостиницу. Было сумрачное осеннее утро, номер на четыре-пять человек, еще не успевших после ночного сна привести себя в порядок... Я спросил, кто — Юрий Зенюк, назвал себя... Через пару секунд, еще не сказав друг другу ни слова, мы обнялись и расцеловались. «Ну, что, не открутили вам из-за меня голову?» — было первое, о чем спросил я. «Да ведь это не так-то легко сделать!» — рассмеялся Зенюк, худой, с тонким и узким, каким-то подчеркнуто интеллигентным лицом, и похлопал себя по длинной, на редкость крепкой, жилистой шее.
День был воскресный, мы поехали к нам домой, сели за стол — и закончили разговор к часу ночи. Мы будто встретились после долгой разлуки и теперь спешили рассказать, что произошло за это время с каждым из нас...
Потом я часто думал о том, что в ту пору соединяло людей, столь разных по характеру, положению, пережитому опыту... Вероятно те, кто жаждал обновления, кто взвалил на свои плечи ношу ответственности и долга — перед расстрелянными, замученными, сгнившими в лагерях отцами, перед историей, перед своими посапывающими в кроватках потомками, — все они шли на любой риск, напирали голой грудью на штыки демагогии, пытались штурмовать бастионы из окаменевшего, расписанного цитатами дерьма, и любая брешь в неприступной, на века и тысячелетия («тысячелетний рейх!») воздвигнутой сталинистами крепости соединяла, удесятеряла усилия... Оттого-то, наверное, «я» каждого так легко, так органично входило в общее «мы». Тут не было «моей победы», «моего поражения»: и победа, и поражения — «наши», для тех, кто соединялся в «мы», не имели значения ни возраст, ни, разумеется, пресловутый пятый пункт...
10.
После Зенюка наступило знакомство с Ануарбеком Шмановым. К нему привел меня Николай Ровенский. Шманов нас встретил внизу, вестибюле, ядовито пошутил насчет порядков, заведенных «еще при культе личности», словно испытывая неловкость за милиционера у входа, за специальные пропуска... И повел, стремительно шагая вверх по лестнице, а в кабинете, где и письменный стол, и приставленные к нему столики были завалены горой то раскрытых посредине, то щетинящихся закладками книг, он не сидел ни минуты, расхаживал вперевалочку, двигал стулья, добывал откуда-то из груды книг нужную тут же обращался к другой...
Он говорил, посмеивался, цитировал то Гегеля, то Канта (потом я узнал, что Кант был его коньком, пристрастием со студенческих лет), то Плеханова, то Луначарского, и все к месту, и тонко, и остро... Но я, слушая и тоже ответно подшучивая, смотрел на широкое, добродушное, но не без хитрецы лицо Шманова и думал, что в руках этого человека — судьба романа, моя судьба.
— Не думайте, что все зависит от меня, — умехнулся он, прощаясь.— Но если бы мне пришлось рискнуть своим креслом.... Что ж, партийный работник должен быть готов ко всему!
— И все-таки, Ануарбек, — тоже посмеиваясь, но в то же время достаточно твердо произнес Ровенский, — что до превращения кантовской «вещи в себе» в «вещь для всех», то тут все ясно. Не ясно, как превратить рукопись из «вещи в себе» в «вещь для читателя», то есть в книгу...
— Ну, — откликнулся Шманов весело и потер руки,— кое-что для этого уже сделано... — Он намекал на Зенюка. — Будем продолжать наши попытки...
Он ничего не обещал, не сулил... Но недолгое общение с ним рождало надежду, почти уверенность — в том, что разумное в конечном счете должно стать действительным, а действительное разумным... Он сказал, прощаясь, что через недели две напишет мне — и в самом деле я получил от него (хотя и не через две недели) большое письмо...
«20.9.63.
Здравствуйте, Юрий Михайлович!
Это пишет Вам Шманов. Мои Вам обещанные две недели, к сожалению, растянулись, за что приношу извинения. Дело не в «сплошной лихорадке буден», которая в известной мере служит поводом для оправдания «того-то» и «того-то», а в том, что долгое время я ждал удобного момента, о котором можно было бы сказать, что вот, пожалуй, и время написать. Но увы, мне пока трудно Вам сказать что-либо конкретно ощутимое — присылайте, мол, окончательный вариант, будем-де печатать и т.д. в этом роде. Директор издательства оказался таким идейно-осторожным(в плохом смысле этих слов), что на логику он отвечает не «как бы чего не вышло», а, подымая свой перст вверх, поучает, что «жизнь-де сложная штука» и т.д. Последним его аргументом было то, что вот пусть скажет «барин» (сиречь Симонов). А если он скажет не положительное?— спрашивается. Старик Гегель был прав, когда говорил, что доводы можно приплести буквально ко всему на свете. Одно скажу, что независимо ни от чего я сделаю все возможное, чтобы Ваша вещь поскорее увидела свет.