Страница 29 из 159
И снова мне вспомнилась бабушка Рахиль... И странная, туманная история, волновавшая меня в детстве своей недосказанностью, тревожном, ускользающим смыслом...
В годы, казавшиеся мне невообразимо далекими, в Астрахань ссылали «политических», среди них был молодой петербургский студент Мендельсон. Прошло много лет, но бабушка и в старости хранила его фотографию — судя по ней, он был высок, худощав, на бледном лице отрешенно и упрямо горели большие, сдвинутые к переносью глаза ... Они познакомились. Когда? Где? Каким образом?.. «На вечеринке», — говорила бабушка. Мне казалось удивительным, что и в те времена бывали «вечеринки», на них веселились, танцевали — кто?.. Революционеры?.. Мне они рисовались иначе — баррикады, штыки, знамена, распахнутые на груди студенческие тужурки с блестящими пуговицами... Но тут я представлял себе другое: после «вечеринки» Мендельсон провожает ее домой: полная луна, мостовая, белый, будто мелом натертый булыжник, пахнет акацией, и сама бабушка — стройная, тоненькая, похожая на веточку акации, — такой, в белой кофточке, я видел ее на давней фотографии, наклеенной на толстый, прочный картон, с надписью на обороте: «Фотография Климашевской в Астрахани у Полицейского моста, собственный дом»... Мендельсон рассказывает о митингах, забастовках, борьбе с царизмом — бабушка слушала и кивала...
Он отбыл в ссылке положенный срок и уехал, она должна была уехать вместе с ним. Но этого не случилось. Я слышал, что ее не отпустили: отец, мать, родня. Не отпустили, боясь, что она попадет в тюрьму, на каторгу...«Хватит с нас и одного революционера!..» — говорили они, имея в виду сына Борю.
И она осталась. Вскоре ее выдали за дедушку и они уехали на рыбный промысел.
Спустя несколько лет она узнала, что Мендельсон умер в Саратовской тюрьме. В той самой тюрьме, где находился прежде дядя Боря и
где впоследствии, по пути в Темлаг, окажется тетя Вера...
Что произошло бы с бабушкой, не послушайся она родительского запрета?.. Что случилось бы с ней, не вмешайся революция в ее жизнь?.. Была бы она счастлива?.. Не знаю, не знаю. Знаю только, что прожили они с дедушкой долгую жизнь во взаимной любви и согласии, обычную жизнь — со своими радостями и печалями, но память о той, давней любви сберегла она в душе навсегда... И не будь этого немеркнущего света, льющегося из молодости, вся ее жизнь оказалась бы куда более серой и тусклой...
4. Австрийский сервиз
По паспорту была она Мариам, но звали ее все — Муся, тетя Муся, Муся Абрамовна. Она одна-единственная в семье получила образование — закончила фельдшерские курсы, ее сестры и брат — моя бабушка Рахиль, тетя Гися и дядя Боря — были самоучки, они много читали, много знали, но все это — без школы, учителей, учебников... Что ими руководило? Врожденная, генетическая еврейская страсть к знанию?.. Но так или иначе, тетя Муся была единственной в своем роде, она больше пятидесяти лет проработала на одном месте, в одном и том же отделении астраханской 1-ой клинической больницы, замещая порою врача...
Но речь о другом. Речь здесь пойдет о прекрасном австрийском сервизе с перламутровым отливом, нежно расписанном розами, с блюдцами в форме окантованного зубчиками лепестка и чашками изысканной формы, просвечивающими насквозь, если приблизить их к огню или электрической лампе... Хотя самая-то суть не в нем, не в этом сервизе...
А суть в том, что тетя Муся, будучи молоденькой фельдшерицей, влюбилась... И в кого?.. В гоя... Ужас охватил всю семью, то было время еврейских погромов, прямых угроз «Союза русского народа», преддверие «дела Бейлиса», у родни, у знакомых, у родителей имелись все основания, чтобы возмущаться, протестовать, запрещать...
Не знаю, что и как происходило. Где-то я читал, что еврейские мужчины бывают заботливы, нежны, чадолюбивы, но у них большей частью отсутствует рыцарственное, столь пленительное для женского сердца начало. А тут... Стройный молодой красавец с открытым ясным лбом, веселыми глазами, тоненькой франтовской тросточкой в руке... К тому же — позади Санкт-Петербургский университет, юридический факультет... А вдобавок — на более поздней фотографии, времен первой мировой войны, — золотое шитье на погонах, на боку — сабля с кистями, прицепленными к эфесу... И за всем этим, возможно, бесшабашные кутежи, шампанское, цыгане, а может быть, черт побери, даже дуэли...
Звали его Виктор Александрович Ханжин. Был он из дворян, правда,не потомственных,а личных, но — все равно из дворян... И для его семьи, для отца в особенности, был совершеннейший нонсенс, что сын его вдруг влюбляется в еврейку, а говоря более популярным языком — в жидовку!.. Да, прелестную, юную, с огромными глазами... В атласных туфельках (так на фотографии), в муслиновом, легком, воздушном платье... Но — жидовку, жидовку!..
Что же тянуло ее к нему? Наперекор тысячелетним традициям? У всех на виду, вызывая дружное и яростное осуждение — и тех и этих?.. Ей нравилось, как он целует ручки, дарит цветы, в морозную лунную ночь мчит по Волге в санях, запряженных тройкой?.. Подобного не было ни у кого — из тех, кто ждал, затаясь, ее позднего возвращения домой, ждал в душной, глухой, завистливой тишине...
Как бы там ни было, к ним на свадьбу не пришел никто... Кроме старшей сестры Рахили, моей бабушки. Она пришла с мужем и принесла свадебный подарок — чайный австрийский сервиз... И сервиз этот шестьдесят лет простоял у тети Муси в буфете, украшая нежным своим сиянием открытую всем взорам буфетную нишу... Шестьдесят лет — столько прожили они вместе, тетя Муся и Виктор Александрович Ханжин, «мой Ханжин», как она его называла... Жизнь у них отнюдь не была безмятежно-счастливой жизнью Филемона и Бавкиды, случалось в ней всякое, что вроде бы и позволяло признать правоту тех, кто противился этому браку, нескрепленному, кстати, ни венчанием, ни регистрацией в ЗАГСе, но любовь давала ей силы все прощать, все терпеть... Разве не в этом заключено свойство истинной любви?..
Что такое — любовь?.. Радость или муки, трагедия, сокрушающая жизнь, или крылья, поднимающие в полный солнца простор?.. И то, и другое, все вместе...
Любовь, похожая на радугу своим многоцветьем, или спокойное, размеренное, лишенное красок существование... Каждый выбирает себе сам.
Что же до сервиза, пережившего за свою теперь уже столетнюю жизнь немало приключений, то он по-прежнему продолжает притягивать взоры, особенно когда становится известной его история — история маленького, но многозначительного бунта, торжества свободы и подлинной любви...
5. Начало
Мои родители познакомились, будучи студентами...
Вот стихотворение, неведомо как сохранившееся с тех далеких времен. Пожелтевший листок, судя по формату и вертикальным, разграфившим его линиям, вырванный из какой-то конторской книги:
Астрахань, 20/11 1923 г,
Михаилу Гидеоновичу Герт от автора
В Библиотеке Мед. института
За столиком чинно
Герт юный сидит,
Подобно Зевесу,
Сурово глядит.
Студенты толпятся,
Студенты острят,
Студенты сердиты
И Шварцем грозят.
Пленительны глазки
Студенток порой,
Но Миша бесстрастен,
Дев юных герой.
«Два месяца штрафу ?
«Без книг мне сидеть ?
«Товарищ, ведь надо
«Студента жалеть...»
Но Миша упорен,
Гнев Миши велик:
«Просрочили книгу —
«Сидите без книг».
Студент свирепеет
И злобно грозит:
«Пусть Шварц нас рассудит,
«Вас Шварц усмирит!»
Взволнованный Миша
К завбибу спешит
И с скорбью глубокой
Ему говорит:
«Что делать, скажите,
«Не знаю, как быть: